Публикации

Павел Коробов

Сегодня, 1 июня, в Москве на Лялиной площади прошла церемония открытия памятника детскому поэту Самуилу Маршаку. С инициативой установить монумента выступил Российский еврейский конгресс (РЕК), в 2017 году это предложение поддержала Мосгордума, а затем и мэр Москвы Сергей Собянин. В июне 2018 года прошла церемония закладки камня. «Решение установить памятник на Лялиной площади было принято, потому что рядом с этим местом, на улице Земляной Вал (бывшая улица Чкалова), 14/16 в квартире 113 с 1938 по 1964 год жил Самуил Маршак,— пояснил »Ъ» официальный представитель РЕКа Михаил Савин.— Памятник создан на благотворительные пожертвования».

По его словам, внести свой посильный вклад в создание памятника мог любой. Среди меценатов, которые сделали наиболее крупные пожертвования, оказались управляющий партнер инвестиционной компании Ultimate Capital Евгений Зальцман, руководитель нефтегазовой компании Newteck Well Service Дмитрий Кардымон, председатель совета директоров компании «Киевская площадь», член бюро РЕКа Год Нисанов, совладелец ПАО «Совкомбанк» Сергей Хотимский, совладелец компании «Форэс» Сергей Шмотьев, а также Российский фонд мира. Автором четырехметрового монумента является академик Российской академии художеств Георгий Франгулян.

В открытии памятника приняли участие: исполнительный директор РЕКа Анна Бокшицкая, председатель Мосгордумы Алексей Шапошников, руководитель департамента культуры города Москвы Александр Кибовский, глава департамента национальной политики и межрегиональных связей города Москвы Виталий Сучков, председатель правления международного общественного фонда «Российский фонд мира», лидер ЛДПР Леонид Слуцкий, заместитель председателя Госдумы РФ Алексей Гордеев, руководитель компании АО «Медицина» Григорий Ройтберг, поэт и переводчик внук Самуила Маршака Александр Маршак, бывший префект ЦАО Александр Музыкантский, актриса Клара Новикова.

Установка памятника Самуилу Маршаку в Москве не первая акция РЕКа по увековечиванию памяти поэта. В 2015 году РЕК провел маршаковские чтения в московском парке искусств «Музеон». Мероприятие было организовано для сбора средств на памятник поэту в Воронеже, где он родился в 1887 году. В октябре того же года памятник был установлен у дома, где жил литератор. В 2016 году чтения прошли в Иерусалиме. В 2017 году литературный вечер памяти поэта провели на московском Казанском вокзале, приурочив его к торжественному запуску скоростного поезда Москва—Воронеж, который носит имя Самуила Маршака. «Цель популяризации Маршака — познакомить новое поколение читателей в России и мире с Маршаком, актуализировать его творчество,— пояснили »Ъ» в РЕКе.— Маршак — яркий представитель еврейского народа, который стал великим русским поэтом». По словам госпожи Бокшицкой, РЕК намерен передать памятник в дар столице.

Церемония закончилась чтением стихов Самуила Маршака.

Читать статью на сайте:

Скульптору Георгию Франгуляну исполнилось 75 лет. «Огонек» поговорил с мастером о том, как озарение сочетается с процессом труда и как переживаемые миром катаклизмы повлияют на культуру.

Беседовал Андрей Архангельский

Журнал «Огонёк» №22 от 08.06.2020, стр. 36

— Пандемия как-то повлияла, изменила вашу жизнь?

— Почти никак не изменила. Я как работал в мастерской, так и работаю. Я, можно сказать, уже 52 года нахожусь на самоизоляции. Но общая атмосфера, конечно, влияет. Это, знаете, как фон в прямом эфире. В таких случаях обычно просят выключить холодильник, стиральную машину, радио — чтобы не фонило. Но никак не получается убрать этот тревожный фон, разлитый в воздухе. Очень трудно это сделать.

— Мы все сейчас получили некий новый опыт общения — с почти безлюдным городом. У вас не возникает желания, например, посмотреть на свои памятники в социальной «тишине» — без обычного столпотворения?.. Сейчас как раз самое удобное время.

— Нет. Мало того — я сознательно избегаю этой возможности. Если случайно проезжаю мимо, отворачиваюсь по одной причине — боюсь увидеть какую-нибудь ошибку, которую исправить уже невозможно. Это не трусость, нет. Но вдруг заметишь, что что-то не так?.. Зачем? Вы вот, когда напишете что-то, потом можете перечитать, исправить ошибку. А я нет.

— То есть профессия скульптора опасна тем, что потом ничего нельзя исправить? Зато, с другой стороны, то, что сделал, уже навеки. Любая пылинка, любое случайное движение остается навечно.

— Эти сентиментальные размышления давно уже в прошлом. Сейчас для меня это обычная работа. Нельзя трепетать от этого, иначе сойдешь с ума.

Знаете, в молодости, сразу после института, действительно было страшно — завершить работу. Как понять, что вещь закончена, в какой момент ты можешь уйти от работы, когда можешь пустить ее в самостоятельную жизнь?

Это очень сложно. К этому надо привыкать. Многие всю жизнь не могут привыкнуть. Хочется сделать шедевр — а шедевр не получается. Поэтому нужно иметь смелость подписать работу и уйти от нее. Я этот комплекс быстро преодолел. Наверное, в силу своей наглости или самоуверенности. Но я знаю очень многих коллег, которые до сих пор страдают от этого. Памятник действительно может стать вечным напоминанием о твоей ошибке. Поэтому я и не смотрю, чтобы не разочароваться. Впрочем, пока такого не было. Зато, когда Москва пустая, я вижу очень много чужих ошибок (смеется).

— Скульптор работает не с глиной или бронзой, а с пространством, говорили вы. Скульптура должна взаимодействовать с тем местом, в котором находится. Но как это узнать заранее, что она взаимодействует? Это, видимо, всегда интрига, загадка — пока памятник не откроется?..

— Это действительно самое важное — понять, как твоя скульптура будет взаимодействовать с пространством вокруг. Сумеет ли она дать жизнь месту, в которое внедряется. Скульптура — не предмет, не чайник, не бутылка. Создавая скульптуру, ты тем самым лепишь воздух пространства вокруг. Если это происходит, тогда у тебя получилось. Нет — значит памятник будет подобен вещи в прихожей. Как будто кто-то ее там забыл или бросил. Замысел должен соответствовать месту, которое тебе дали. Причем пространство не всегда благоприятно. Если взять, допустим, памятник Окуджаве на Арбате — пространство там изначально было тесное, зажатое. Поставить там обычный памятник на постаменте было бы глупо, это совершенно, так сказать, противоречило бы самому духу Арбата. Поэтому я создал для памятника такой внутренний дворик — вот эти косые проходы, арки. Таким образом я расширил пространство символически, а затем поместил в него фигуру.

— Вы долго приглядываетесь к месту, прежде чем принять решение? Ходите, бродите там…

— Вы знаете, это слишком кинематографичное представление. У меня выбор места очень быстро происходит. Не знаю, может быть, это моя особенность. Если я вижу место, я сразу понимаю, где, что и как должно быть. Дальше уже я на бумаге это для себя изображаю — и вперед.

— Проблема Москвы в том, что тут много чего понапихано, все заставлено, сплошная эклектика. Москва в этом смысле — некомфортное пространство для скульптора?

— Ну, пространство можно найти всегда. Нужно просто принимать Москву такой, какая она есть. Не врать самому себе. На самом деле Москва — нечто пестрое. Это такая, знаете ли, лавка, базар. Москва — это мозаика. И в эту мозаику нужно органично вписаться. Вставить свой кусочек стеклышка — красного, синего или зеленого. Капнуть краской или формой туда, где оно не будет мешать. А, может быть, даже улучшит это место. Для этого нужно попасть в масштаб, чтобы эта капля не выглядела неуместным вызовом. На самом деле Москва позволяет гораздо больше свободы, чем любой другой город, в смысле вживления нового. К сожалению, это мало кто понимает. Происходит наоборот — стандартизация всего, в том числе и скульптуры. В этом смысле иначе, чем удручающей, я не могу назвать ситуацию.

— Пару лет назад в Москве стартовала реновация. Одной из действительно важных ее идей было создание неких культурных островков не только в центре, но и в каждом спальном районе. Все ваши памятники стоят в центре. Но что бы вы сказали, если бы вам предложили облагородить, гуманизировать пространство за пределами Садового кольца?

— Я много раз по этому поводу выступал. Москва — это не только центр. Если бы мне позволили разработать некий собственный «план ГОЭЛРО», я бы за это взялся. Каждый район должен иметь индивидуальное выражение лица. Скульптура могла бы сыграть очень значимую роль в этом процессе расставления акцентов. Но это должно быть заложено еще при проектировании города, это градостроительная задача. Поэтому такая возможность уже упущена. Как район встречает пешехода, водителя? Вот эта конструкция, сваренное из труб или алюминия название района большими буквами, ерунда, понимаете. Это, наоборот, только портит город. Если расставить повсюду разнообразные пластические сооружения — не обязательно изобразительные, но какие-то декоративные композиции, скульптуры,— это могло бы решить проблему. Они, может быть, стали бы лицом этого района, сделали его узнаваемым. Задача не такая уж и сложная — просто нужно привязать районы к каким-то пространственным паузам, узлам. Найти эти узлы! Словом, нужно создавать не только парки, но и пространство между ними. Между домами тоже должна быть жизнь.

— Психологи настаивают, что во время ежедневного маршрута по пути с работы домой человеческий глаз должен «радоваться», «видеть разнообразие».

— Конечно. Все должно быть разное. Допустим, в этом районе будут красные скульптуры, в другом — зеленые, в третьем — золотые, а там — смешанные. Как собор Василия Блаженного. Между прочим, этот собор — подсказка, ключ к стилистической разгадке города. Вот эта намешанность стилей, пестрота, эклектичность — как русская сказка. И от этого нужно отталкиваться как от ключевого принципа.

— Вас можно назвать ребенком оттепели. Как на вас повлияли выставки, которые во множестве тогда открывались — та, что в Манеже, и заграничные, конечно? Я имею в виду выставки мексиканских муралистов, Пикассо и, в частности, итальянского скульптора Джакомо Манцу. Что вы почувствовали в этот момент?

— Знаете, я тогда еще учился в школе и не собирался заниматься изобразительным искусством, но на выставки ходил. Впрочем, мы и в театры ходили, и в кино — развлечений было немного, а интерес сумасшедший. Знаменитая выставка в Манеже, которую потом посетил Хрущев, я тоже ее еще школьником увидел. На меня колоссальное впечатление произвели, например, работы Эрнста Неизвестного. Они были маленькие, но я до сих пор помню, представьте, в какой части Манежа они стояли. Манцу я воспринял тоже… как бы целиком, всей душой и сердцем. Но тут еще нужно учитывать вот какой момент. У нас, кроме тех, кто лепил официальные парадные портреты, бронзой никто вообще не занимался. Никто не отливал из бронзы — это могли делать только государственные предприятия. И вдруг я увидел эту фантастическую живую бронзу, с которой работал Манцу, и я просто заболел этим. Потом, уже много лет спустя, на 80-летие Манцу, я оказался в его мастерской. Мы ходили по его роскошному парку, и на нем была протертая до дыр шляпа, в которой он работал. Мы провели с ним целый день. Мне тогда предложили сделать работу, которую должен был выполнить он. И я на самом деле приехал попросить у него разрешения. И он мне сказал: «Делай, делай. Я уже старый!»

— Скульптура — дело долгое, длительное. При этом вы говорите, что идея работы приходит мгновенно — как озарение. Как эти две вещи сочетаются — длительность работы и мгновенность чувства?

— Да, это очень сложно — удержать, растянуть, запомнить чувство на многие годы. Это как в любви. Любовь возникает как вспышка, длится какое-то время, а потом переходит во что-то другое — дружбу, привычку, долг. И так далее. А когда ты работаешь над скульптурой, тебе нужно сохранять этот накал, поддерживать это озарение на протяжении 2–3 лет. Эту непосредственность чувств сохранить на протяжении всей работы очень трудно. В большой работе бывают ведь и некоторые отступления, паузы. И нужно еще сохранять место для импровизации — без нее тоже нельзя в искусстве. А иначе будет просто мертвая лепнина, что и делается большинством. Там нет вашего чувства, не чувствуется ваша рука. И вот самое сложное — когда ты работаешь над чем-то два года, предположим, тебе нужно не потерять этого «первого чувства». Его нужно все время как бы пополнять. Наполнять. А при этом ты еще параллельно над чем-то другим работаешь, над малыми формами. Кроме того, нужно еще и рисовать — чтобы своим чувствам давать выход.

— Это как у спортсменов — все время тренировать мышцы?

— Я не был спортсменом, но наверное. Я сочувствую спортсменам. И художникам сочувствую. Тем, кто живет с этим ужасным словом «надо». Хочется делать то, что «не надо».

— Но при вашей профессии внутренняя дисциплина тоже необходима. В конце концов, это просто тяжелый физический труд. Вы же заставляете себя? Или нет?

— Я уже привык… Я всю жизнь работал каждый день. С утра и до вечера. И только последние лет пять стал себе позволять выходной день. У меня никогда не было отпусков. В искусстве не бывает перерывов. А профессия тяжелая. Я 37 лет отливал бронзу сам. Можно сказать, треть века в горячем цеху отработал. Я отравился бронзовым литьем. Это жутко вредно — этот металл во мне. Я весь пропитан им. Я — не железный человек, а бронзовый, луженый. Такая вот профессия. Очень тяжелая, никому не советую.

— Все меняется, скульптура тоже. Появятся новые материалы со временем. Скульптуры можно будет менять, переделывать. Переносить в другое место. Это повлияет на вашу профессию?

— Материал изменится, но качество и момент искусства не должен исчезать. Нет плохих материалов. Можно творить из всего, лишь бы был этот процесс созидания. Не важно — картон это или нержавейка, как мой «Белый город» на Лесной улице в Москве.

Я мечтаю только о том, чтобы не иссякала потребность людей, заказчиков, сделать что-то новое, невиданное. А то в последнее время кажется, что все чувства у людей… заасфальтированы.

Это трагедия, тупик. Кто-то же должен разорвать этот круг? Взять на себя смелость создавать новое, несмотря ни на что.

— Искусствовед Ольга Костина пишет в своей работе, что ваши скульптуры «не литературоцентричны». Этим они и завораживают в том числе. Мы привыкли к тому, что у нас все искусства являются производными от слова, от литературы. А ваши герои — они рождены не от словесных образов. Не из описания.

— Ольга — тонкий ценитель, не только скульптуры. Я считаю, что, когда литература подавляет другие искусства, это трагедия. Нужно уважать искусство скульптуры. Это не лепка человеческой фигуры, одетой в тот или иной костюм. Это музыка языка. Когда я делал памятник Пушкину в Брюсселе, вся его пластика была построена на скрипе гусиного пера. Я хотел передать в скульптуре этот скрип. И он как бы и вылеплен гусиным пером. У него и пальцы, если обратите внимание, и ногти — словно неразрезанные гусиные перья. Тут же возникает образ свечи, комнаты в полутьме…

— Некоторые ваши памятники живут активной общественной жизнью. Например, памятник Борису Ельцину в Екатеринбурге регулярно обливают краской — ваши оппоненты, как правило, всем цветам предпочитают красный. Я бы сказал, что подобная активность — комплимент скульптору. Значит, памятники вызывают живую эмоцию у людей.

— Наверное, да. Наверное. Я не очень анализирую то, что сделано. Прошлая работа каким-то образом влияет на следующую. Ты еще не завершил это, а уже хочешь другое. Я в этом смысле ненасытен. И то, что происходит с памятником потом, мне просто не хватает времени анализировать. У меня такой гон — на большой скорости, поэтому все события вокруг пролетают мимо, отлетают от меня. Не знаю, может быть, это и плохо.

— Эта новая ситуация, которая случилась с нами всеми — мир без людей, мир на дистанции, на удалении… Может быть, вообще теперь уйдут понятия массового, массовости? И человек останется совсем одинешенек. Что вы думаете?

— Я не верю в это. Я думаю, все вскоре вернется. Потому что человек обладает счастливой способностью многое забывать. А иначе как бы он жил дальше? На кого-то изоляция, конечно, произведет впечатление. Но не на большинство.

— А на культуру это повлияет?

— Думаю, обязательно. Может быть, больше внимания будут уделять культуре? У меня надежда на это. Самое большое упущение — подмена подлинной культуры поп-культурой. Всеми этими времянками. Это ужасно тяготит. Мне кажется символичным то, что сделал в этот тяжелый период Илон Маск. Который отправил свою ракету — ни на что не похожую — в космос. Думаю, это прорыв в другое измерение. К новой личности. К цельности. К гениальности человеческой единицы. Я воспринимаю это не как достижение одной страны, но всего человечества. И горжусь этим.

— Над чем вы работали во время карантина?

— Я после Нового года сделал 15 работ. Вещи из дерева, из металла. Написал штук 8–10 картин. И, наверное, штук 300 рисунков.

— Они складываются в некую единую тему?

— Это можно назвать «утверждением позитивных надежд». В них есть общее желание не останавливаться — независимо ни от какой сложной ситуации. Нельзя останавливаться в этой жизни. С годами ты понимаешь, что не имеешь права на это. Я хочу сделать как можно больше. У меня много нереализованных идей. А главное — эмоций. У меня юбилей, но я забыл, сколько мне лет. Я не хочу обращать на это внимания, не хочу отмечать. Лишь бы дали возможность еще что-то сделать.

Читать статью на сайте:

Евгений Примаков развернулся над Садовым

Как в Москве открывали памятник этому человеку

Газета «Коммерсантъ» №199 от 30.10.2019,стр. 3

29 октября в сквере через дорогу от здания Министерства иностранных дел был открыт памятник Евгению Примакову. Специальный корреспондент “Ъ” Андрей Колесников считает творение скульптора Георгия Франгуляна по многим, явным и тайным, признакам грандиозным, а тайны, которыми на открытии поделился президент России Владимир Путин,— сокровенными.

Место для памятника Евгению Примакову выбрано без преувеличения фантастическое. Это даже как-то не укладывается в голове. То ли он смотрит на МИД, то ли МИД смотрит на него. Или даже равняется. Вечная пробка при выезде на Садовое кольцо будет вечно обтекать его. Едущие по Садовому кольцу в обе стороны не смогут не заметить его. Памятник огромен, он занял собой весь сквер. Это и не памятник даже, а просто мемориальный комплекс.

И кто-то скажет: надо же, люди, к которым у Владимира Путина было особое отношение, получают в итоге памятники на Садовом кольце. Вот и Михаил Калашников, к примеру. Или Михаил Лермонтов, любимый поэт президента России, как тот сам однажды признавался. На самом деле такой непосредственной связи нет. Комплекс, посвященный Евгению Примакову, причем именно в этом месте,— идея Сергея Лаврова, хотя, если вы спросите его, он ни подтвердит, ни опровергнет. И не расскажет, как боролся именно за этот сквер, как невелики были шансы, потому что сквер уже был передан одной коммерческой организации, у которой была идея, даже можно сказать, навязчивая, построить на этом месте небольшой, но устойчивый бизнес-центр. Но в конце концов был найден общий язык с мэрией, и восторжествовала не то что справедливость, но здравый смысл и воля к победе уж точно.

Кандидатуру скульптора, который и сделал в конце концов памятник, предложил, по данным “Ъ”, спецпредставитель президента по международному культурному сотрудничеству Михаил Швыдкой, тоже последние полтора года занимавшийся этим проектом. Георгий Франгулян, рассказал мне один из гостей церемонии, сначала сделал Евгения Примакова вполоборота повернувшимся к МИДу, а на вопрос, отчего именно так, отвечал, что в процессе обдумывания идеи нельзя было не учитывать тот самый разворот над Атлантикой, на который этот полуоборот и призван намекнуть. Говорят, что против полуоборота высказалась вдова Евгения Примакова Ирина, правда, она, разговаривая со мной, не подтвердила этого. Если даже это миф, уже некоторое время укоренившийся в стенах МИДа, то все равно о многом говорит: этого человека и при жизни сопровождали разнообразные легенды и мифы (и надо было быть сильным человеком, чтобы не пасть под их тяжестью).

При этом некоторый поворот корпуса все-таки явственно просматривается и в том памятнике, который был открыт.

И еще очки. В правой руке Евгений Примаков держит очки, и почему-то они привлекают не меньше внимания, чем весь комплекс. Думаю, ни у одного памятника в городе нет такого отчетливого атрибута (хотя очки некоторые носят, но это совершенно не бросается в глаза, как в случае, например, с Иосифом Бродским работы, между прочим, именно Георгия Франгуляна). И даже можно предвидеть, что именно к очкам (особенно в соцсетях) у многих в городе будет преувеличенное внимание. И они даже могут в конце концов стать одним из признаков этого города.

На церемонии открытия были представлены все ветви власти: исполнительная, законодательная да и судебная (я уж не говорю о четвертой, представителей которой по понятным причинам было, казалось, больше, чем остальных, вместе взятых). В первом ряду стояли родные Евгения Примакова, Сергей Лавров, Сергей Собянин, Алишер Усманов (на средства его фонда «Искусство, наука и спорт» был сделан комплекс), скульптор Георгий Франгулян. Я подошел к скульптору:

— Скажите, что означают эти четыре трехгранные стелы за спиной памятника?

— Это четыре вида деятельности, в которых Евгений Максимович наиболее проявил себя,— пояснил скульптор,— будучи министром иностранных дел, премьер-министром, директором СВР и академиком. Он ведь прежде всего считал себя академиком. Даже на надгробии написано: «Академик…». Вы правы: стелы многогранные. Это говорит о многогранности проявлений Евгения Максимовича в каждой из ипостасей! О его многовекторности! А в основании — шахматная доска! (Видимо, должна вспомниться знаменитая «Великая шахматная доска» Збигнева Бжезинского, то есть поле, в котором Евгений Примаков чувствовал себя как рыба в воде.— А. К.). И тут же — бронзовые квадраты, напоминающие коня, а точнее ход конем: это именно то, что сделал Евгений Максимович, развернувшись над Атлантикой!

Я понимал, что символов тут и в самом деле намного больше, чем могло показаться на первый взгляд. Можно даже сказать, все тут состояло из одних символов.

— Я слышал сейчас, как говорили, что Евгений Максимович так не держал очки,— сказал я.

— Что вы! — воскликнул Георгий Франгулян.— Ирина Борисовна, вдова, сама мне сказала, что лучше так. А то были и другие варианты: в кармане, на нем… Мы обсуждали…

Работа над мемориальным комплексом и правда по всем признакам была длительной и непростой.

— Между прочим,— заметил Георгий Франгулян,— очки действительно о многом говорят. О его интеллигентности, даже интеллектуальности. А не о близорукости, например, или о дальнозоркости.

Да, здесь играли все детали.

Начался дождь, и приехал Владимир Путин.

— Я лично сам часто обращаюсь к нашим с ним встречам, откровенным беседам,— сказал президент.

Потому что больше, как слишком хорошо известно, не с кем говорить.

— Он никогда не стремился кому-то угодить, не боялся сложных задач, решал их профессионально, спокойно и убедительно. Умел проявить волю, а когда требовалось — и найти баланс,— продолжил Владимир Путин.— Безошибочно выделял суть происходящего, внимательно вникал в детали, всесторонне, комплексно анализировал любую трудную проблему, понимал, чувствовал перспективу. И этот «метод Примакова» много раз и в самых разных сферах помогал повысить точность прогноза, заглянуть в будущее, выстроить нестандартную стратегию, выработать оптимальную реакцию.

Дело ведь в том, что Владимир Путин, судя по всему, и в самом деле сформулировал для себя, что такое «метод Примакова», и пользовался им в повседневной, так сказать, жизни президента России. Он рассказывал как будто именно про то, как сам пытается принимать решения.

— Востоковед, арабист,— говорил президент,— Евгений Максимович прекрасно понимал, что мир гораздо сложнее любых шаблонов и привычных стереотипов. Обладая широчайшим стратегическим видением, он активно продвигал идеи многополярности. По большому счету именно Примаков четко сформулировал эти ключевые принципы развития современного мира.

То есть сейчас, на наших глазах российский президент великодушно отказался от собственного авторства идеи многополярного мира, а ведь именно из нее состояла его Мюнхенская речь. Теперь это не его.

Михаил Швыдкой дал слово Ирине Примаковой.

— Вы знаете,— сказала она,— очень трудно представлять родного, близкого человека в бронзе. Но наша семья горда тем, что теперь память о Евгении Максимовиче, о его делах будет вечной.

Голос ее дрожал.

Я потом спросил ее:

— Он таким и был?

Я говорил про памятник и про реального, самого близкого ей человека.

Мне казалось, стоит спросить так и она сразу поймет. Потому что мне казалось, что вот она только взглянула на этот памятник — и сразу ясно: таким он и был или нет. Да, скажет что-то внутри нее, таким ведь и был.

— Не совсем,— сказала она.

Помедлила и решила добавить:

— Это просто невозможно, чтобы памятник был таким же, как человек. Ни практически, ни теоретически невозможно. Даже если черты лица похожи стопроцентно… Нет, никак.

Все-таки она оставила его при себе.

Читать статью на сайте:

Монумент известному русскому еврейскому поэту будет установлен на Лялиной площади близ дома, где он жил с 1938 по 1964 годы.

Российский еврейский конгресс впервые представил финальный макет будущего памятника Самуилу Маршаку в Москве в четверг, 5 сентября в пресс-центре ТАСС. На презентации выступили инициатор создания памятника президент РЕК Юрий Каннер, автор памятника, известный российский скульптор Георгий Франгулян и Александр Маршак – поэт и переводчик, внук С.Я. Маршака, член конкурсной комиссии по созданию памятника.

«Установка памятника в Москве — это часть большого проекта по возвращению Самуила Яковлевича Маршака в нашу действительность, инициатором которого был Алексей Васильевич Гордеев — вице-премьер, а в то время губернатор Воронежской области, родины поэта, — сказал на презентации Юрий Каннер. — Идея губернатора была в том, чтобы сделать ряд акций, которые усилили бы интерес к Маршаку как к писателю, переводчику, философу. Было несколько форматов, которые мы успешно реализовали: провели «Маршаковские чтения» в Москве и Иерусалиме, совместно с РЖД запустили поезд имени Маршака Москва-Воронеж, поезд метро «Мой Маршак», сделали ряд издательских проектов. Тираж книг Маршака вырос, мы повысили к нему интерес читателей».
Предложение Российского еврейского конгресса об установке в столице памятника Самуилу Маршаку одобрила в 2017 году Московская городская дума, затем распоряжение об этом подписал мэр Москвы Сергей Собянин.
«Памятник создается исключительно на благотворительные пожертвования, — напомнил Юрий Каннер. — Самое крупное на сегодня пожертвование мы получили благодаря воздушному шарику. Когда мы открывали закладной камень на месте будущего памятника на Лялиной площади, раздавали прохожим шарики с портретом Маршака. Трехлетний ребенок принес домой такой шарик, показал папе, и тот решил поддержать наш проект, пожертвовав три миллиона рублей. Мы продолжаем сбор средств, каждый может поучаствовать в создании этого памятника».
«Для меня это очень значимая работа не только по теме, но и по тому пластическому решению, которую я здесь использовал, — сказал Георгий Франгулян. — Масштаб района Лялиной площади продиктовал это решение. Это некая реплика на тот район и на ту жизнь, которую прожил там Самуил Яковлевич Маршак. Для меня очень важно попасть в архитектуру того места, которое мне доверили, чтобы это не диссонировало, чтобы это подчеркивало прелесть этого района и обостряло, таким образом, восприятие образа того, кого ты портретируешь». Высота будущего монумента составит четыре метра, материал — бронза, литье, добавил скульптор.
«Маршак очень многое сделал для русской литературы. Он открыл мир детской литературы, — отметил Александр Маршак. — Думаю, открытие памятника будет весной 2020 года. Скорее всего, ближе к середине года, так что это может быть будет и летом. Кроме того, в следующем году в Москве пройдет очень значимое событие — Всемирный конгресс детской литературы. Мы получили предложение совместить эти два события, но не обязательно, что мы так сделаем».
Сбор средств на памятник Самуилу Маршаку в Москве проходит на сайте MoiMarshak.ru

Читать статью на сайте:

Никита Камзин

Мантия сорвана, и перед зрителями предстал человек, полностью погруженный в работу. Анатолий Тарасов запечатлен в разгар тренировочного процесса, он словно здесь и сейчас разбирает очередной игровой эпизод

Вчера на площадке перед Ледовым дворцом спорта ЦСКА открыли памятник выдающемуся хоккейному тренеру Анатолию Тарасову. Цветы к нему возложил и корреспондент «ВМ».
Памятник Тарасову открыли в день 100-летия со дня рождения великого тренера ЦСКА и сборной Советского Союза. Отдать дань уважения пришли десятки почетных гостей и болельщиков.
Анатолий Тарасов встречал гостей, окутанный золотой мантией. К полотну подходят статс-секретарь, заместитель министра обороны России Николай Панков и дочь мэтра хоккея, заслуженный тренер по фигурному катанию Татьяна Тарасова.
Мантия сорвана, и перед зрителями предстал человек, полностью погруженный в работу. Анатолий Тарасов запечатлен в разгар тренировочного процесса, он словно здесь и сейчас разбирает очередной игровой эпизод. Скульптура пропитана энергией и драйвом, невероятной харизмой, свойственной только ему.

После торжественной церемонии в очередь на возложение цветов выстроились десятки людей. В одно мгновение подножие монумента было усеяно букетамиФото: Александр Кожохин, «Вечерняя Москва»
— Анатолий Владимирович — человек сложной, очень интересной и, глубоко убежден, счастливой судьбы, — сказал Николай Панков. — Он получил всенародное признание, состоялся как педагог, тренер. Он один из немногих, кто стал человеком-легендой при жизни, сумел воспитать плеяду выдающихся спортсменов, которых тоже называют легендами отечественного спорта.

Сдернув мантию с памятника, Тарасова выкрикнула «Ура!», словно в этот момент она одержала свою самую главную победу. Во время торжественной речи ее голос, уверенный и жесткий, непривычно дрожал. Для нее этот момент — один из самых ценных и трогательных в жизни.
— Спасибо, что пришли к моему папе, — обратилась к гостям церемонии Татьяна Анатольевна. — У каждого человека есть мечта. Вот у меня она была именно такой, чтобы страна помнила своих героев. Благодарю всех, кто в этом участвовал и помогал. Я счастлива, что он на памятнике именно такой, настоящий. Сильный, могучий человек, который научил меня побеждать.
С цветами в руках у памятника — выдающиеся хоккеисты, которые прошли систему подготовки Анатолия Тарасова. Двукратный олимпийский чемпион, нападающий сборной СССР Борис Михайлов назвал Тарасова «хоккейным папой».
— Мы чествуем человека, который успешно развил наш хоккей. Есть тренеры хорошие, есть успешные, а есть великие. Так вот, Анатолий Тарасов — великий тренер-глыба. Это он создал эпоху знаменитой «красной машины», — сказал Борис Михайлов.

— Спасибо, что пришли к моему папе, — обратилась к гостям церемонии Татьяна Тарасова. — Я счастлива, что он на памятнике именно такой, настоящий. Сильный, могучий человек, который научил меня побеждатьФото: Александр Кожохин, «Вечерняя Москва»
Советник мэра Москвы по социальным вопросам Леонид Печатников рассказал свою историю, связанную с Тарасовым. Будучи школьником и болельщиком ЦСКА, он писал письмо в ЦК КПСС. Случилось это в 1969 году, после знаменитого матча армейцев против «Спартака», когда Тарасов увел своих подопечных со льда. После той игры у Тарасова отобрали звание заслуженного тренера СССР. Печатников писал в письме, по его признанию, следующее: «Нельзя лишить человека наград, завоеванных на фронте».
— Я очень рад, что мы открыли памятник Анатолию Владимировичу. Но самые главные слова я услышал от моего друга Татьяны Анатольевны Тарасовой. Она сказала: «Сегодня я счастлива». Даже ради одного этого момента стоило открыть памятник.
После торжественной церемонии в очередь на возложение цветов выстроились десятки людей. В одно мгновение подножие монумента было усеяно букетами. Это и есть всенародная любовь и уважение к заслугам большого мастера.

ПРЯМАЯ РЕЧЬ
Николай Гуляев, руководитель Департамента спорта города Москвы:
— Разрешите мне от имени правительства Москвы и спортивной общественности поздравить всех нас с открытием памятника этому выдающемуся мастеру своего дела Анатолию Тарасову. Уверен, что и молодое поколение российских хоккеистов, пользуясь знаниями, которые им дает поколение старшее, станут победителями чемпионатов мира и Олимпийских игр. Правительство Москвы в знак признания заслуг Анатолия Тарасова приняло решение присвоить его имя дворцу спорта «Мегаспорт».

Читать статью на сайте:

30 ноября начинается сбор средств на памятник жертвам политических репрессий

Через год — 30 октября 2017 года — в Москве на пересечении проспекта Академика Сахарова и Садового кольца появится памятник жертвам политических репрессий. Сергей Караганов объявит начало сбора средств на его установку.

В памяти о страдании всегда, говоря словами известного поэта, «такая скрыта мощь, что возвращает образы и множит». Вот уже четверть века к нам возвращаются и множатся образы русского политического XX века, драматического, триумфального и трагического. Невероятно крупные — от ахматовского «Реквиема» до классического «Архипелага ГУЛАГ» — и невероятно детальные — из архивов и семейных альбомов. Это наша трудная, но необходимая, обязывающая нас к доскональному, честному и умудряющему знанию история.

— Это будет не просто памятник-символ, — уверен известный российский политолог Сергей Караганов. — Поскольку его открытие планируется в год столетия русской революции и 80-летия 1937 года, надеюсь, это будет памятник — осмысление прошлого и путь в будущее. Верю, что сбор средств на памятник и сам памятник дадут для общества не только консолидирующий эффект, но через объединение и примирение потомков белых и красных, потомков жертв и палачей, надеюсь, укоренится идущее формирование гражданской нации и гражданской идентичности россиян.
Уверенность Караганова в том, что памятник даже как идея объединяет, основана на цифрах. Сегодня в России официально началась кампания по сбору народных средств на монумент жертвам политический репрессий, но уже до начала старта в общественной копилке есть 2 миллиона 200 тысяч рублей. Из двух первых миллионов самую большую сумму — 1 миллион рублей — внес Ермолай Солженицын, сын писателя Александра Солженицына. Самую маленькую — 50 рублей — пенсионерка из Йошкар-Олы, пожелавшая остаться неизвестной. Она подписалась на реквизитах: «Дочь репрессированного».

1 миллион рублей пожертвовал Ермолай Солженицын. 50 рублей — пенсионерка из Йошкар-Олы, дочь репрессированного
— Я убежден, что эти цифры уже устарели, — говорит директор Музея истории ГУЛАГа Роман Романов. — Мы не успеваем подсчитывать те суммы, которые идут с передвижной выставки, посвященной «Стене Скорби». Средства уже поступили из Москвы, Норильска, Екатеринбурга, Нальчика и ряда городов Северного Кавказа, куда выставка переехала. И тут дело не только в материальном измерении участия людей в возведении «Стены Скорби», люди так показывают свою причастность к созданию современной истории и ищут свое место в ней.

По данным фонда Памяти на изготовление памятника потребуется 600 миллионов рублей. Как сообщили «РГ» в Музее истории ГУЛАГа, в рамках сбора народных средств на памятник сразу несколько городов — Пермь, Новосибирск, Омск, Саранск, Норильск, Сыктывкар, Архангельск — выступили с предложением провести серию акций «Возвращение имен». Жестокий каток репрессий прошел по судьбам лучших людей, определяющих дух нашей культуры. Музыку композитора, сидевшего в лагере, картины художника, прошедшего через ГУЛАГ, услышат и увидят во многих городах.

— Меня не смущает, что Стена встанет у транспортной развязки и в «саду» казенного стиля офисов, — говорит автор монумента «Стена Скорби» Георгий Франгулян. — Наоборот, эта атмосфера способствует восприятию философии монумента. Стена состоит из редких просветов. Сквозь них каждый сможет пройти насквозь, но при этом ощутит себя на месте жертвы. Стена воспроизводит вот это ощущение дамоклова меча. Только так — понимая и не забывая, что с нами случилось, — нам удастся взять из истории уроки

Читать статью на сайте:

Ян Смирницкий 

Георгий Франгулян: «Современные памятники — это попса в бронзе»
Знаменитому зодчему стыдно за монументы, которые в массовом порядке ставят по всей стране

Сегодня Минкульт отрапортовал о памятнике Плисецкой, который вскоре будет установлен на Большой Дмитровке. Если честно, заранее зажмуриваешь глаза, потому что нынешний тренд, судя по последним творениям, — это тотальное убийство и наплевательство на жанр скульптуры, и Владимир у Кремля — апогей этого безумия. Массе людской, понятно, все равно, какой фрагментик бронзы попадет в селфи-снимок. И это трагедия, потому что людей надо образовывать, объяснять — что хорошо, а что плохо. Но образовывать никто не желает: скульптура, среди прочих искусств, оказалась крайней в достижении скорых и низменных целей. Своей болью с «МК» делится, возможно, последний из могикан, для кого скульптура — все еще искусство, — Георгий Франгулян.

— Георгий Вартанович, что происходит вообще? Вот Павел Лунгин хорошо сказал в одном интервью — почему Владимир похож на Деда Мороза? Почему памятник Жукову как-будто из папье-маше? И я у вас спрашиваю — что сотворили с жанром? Где глаза у людей? Все всё видят, всё понимают, но каждое новое «творение» ужаснее, чем предыдущее? На Западе мы видим более пластичные формы, остроумные находки того же Давида Черны, у нас же — вечная игра в какой-то допотопный псевдореализм...

— Вы все сказали. То, что происходит с жанром — это не просто деградация, но трагедия. Я, как профессионал, вижу полнейшее вырождение скульптуры, с ужасом наблюдая за тем градом «произведений», который сейчас сыплется, и все эти памятники одного пошиба. Как с фабрики «Большевичка», помните? Это ма-ну-фак-ту-ра, ничего общего не имеющая с настоящим искусством, с принципами профессиональной скульптуры. Просто ничего! То, что мы видим сейчас — это чисто пропагандистская история, отлитая почему-то в бронзе. Это фальсификация. Полностью потеряны ориентиры, утрачено понятие — что вообще есть скульптура, какие задачи перед ней ставятся…

— Темы-то могут быть разными…

— Темы — конечно, можно взять любой сюжет, не в этом суть. Владимир или погибшие солдаты, — тема может быть любая. Но она должна быть поднята до степени художественного произведения. Только тогда она имеет право на существование. Но в последние годы я просто в ужасе от происходящего. И подумываю, что сам сниму фильм, где расскажу, что такое скульптура, люди в этом очень нуждаются, потому что они полностью дезориентированы. Я не хочу никого конкретно трогать, но, каким-то образом, почти все эти заказы попадают неумёхам. На это нельзя смотреть, это ремесленно плохо сделано. И это идет сейчас валом. Язык скульптуры потерян. Это же не куклы, отлитые в бронзе с автоматами или без автоматов, такие на кукле штаны или другие. Скульптура — это серьезная вещь, имеющая непосредственное отношение к архитектуре, к пространству. А получается попса в бронзе. Нет можно приколоться…

— Один раз.

— Да, один раз, два раза. Но тут всё поставлено на поток! Я могу неточно назвать цифры, но, по-моему, 75 памятников поставило Военно-историческое общество за два года. Ну как это возможно? Мне обидно за сам жанр…

— Приезжаешь в Сочи, видишь там каких-то Никулиных с Мироновыми, типа здесь «Бриллиантовую руку» снимали, приезжаешь еще куда-то — там из фильма «Афоня» полнейший трэш, — что это за помойка?

— Да потому что это просто и понятно. Это является вкусовой основой местных начальников, которые это заказывают. Это полная потеря культуры. Тогда где наше Министерство культуры? Но все это, видимо, поощряется сверху. Если ты по телевизору смотришь бездарный сериал, ты можешь его выключить. А скульптуру вы не выключите. Я устал ездить по Москве, потому что все время приходится отворачиваться. У меня голова уже устала, шея устала. Мне стыдно за зрелище. Если художник не беспринципный, он несет ответственность за содеянное, но, к сожалению, беспринципные вещи у нас на каждом шагу.

— И почему всё упирается в этот псевдореализм? Другого языка нет?

— Тут все «псевдо». Псевдоидеи — псевдореализм. Есть еще язык условностей. Почему мы его не приемлем? Язык условностей — знаковый, он гораздо мощнее; и, применительно к архитектуре, в иных ситуациях он подходит гораздо больше. А сегодня все масштабы потеряны, никто не смотрит за тем, как сочетаются размеры памятника с окружающей средой, какой вред наносится последней… Я думаю, что профессиональная составляющая практически ушла из жанра скульптуры. Не в последнюю очередь это произошло из-за перекоса в профильных вузах в сторону станковой скульптуры, небольших востребованных фигурок. И мы ушли от серьезных задач — задач, когда скульптура формирует пространственную среду, являясь ее частью. Об этом вообще не думают! Скульптура сегодня — некий предмет, столь буквально сотканный, что это не может быть искусством. И это унижает значимость темы. Вот, что мы имеем.

— И как пытаться с этим бороться?

— Очень сложно. Потому что создана система, которая плохую скульптуру питает. Вот эту систему надо отключить каким-то образом. Это как шланги полива деревьев — подведены к дереву, но не к тому, к которому надо. Бороться очень сложно…

— У нас есть скульпторы, которые, стоит лишь пукнуть известному человеку, а они сразу выдают на-гора заранее готовую скульптуру…

— Да таких сейчас много, которые заранее угождают. Это беспринципная публика. Они продали душу дьяволу, и ничего другого там уже нету. И это большая боль. Я понимаю, что время когда-нибудь очистит, но нам-то приходится жить среди этого и дети растут в такой среде. Раньше была школа. Вон, школа Мотовилова была в Строгановке. Высочайшая школа! Тогда понимали, что скульптура и архитектура — это одно целое. Что это среда жизни. А сейчас мы ставим штучки, игрушечки такие-сякие, кто-то там из люка вылезает… А сейчас про среду не думают. У нас мегаполис, мы должны какие-то узловые моменты решать грамотно. Я когда-то слушал интервью того же Саши Рукавишникова, так он 90% памятников бы снес. Он прав, во многом. Потому что это вред большой. Кто лепит? Что лепит? Каким образом? Кто кого нанимает? Плисецкая — не Плисецкая… То, что я вижу сейчас — это не просто компромат на те образы, которые они стараются выразить, это вообще не скульптура. А переломить ситуацию можно только просветительством… на том же телевидении.

— Но они против линии партии не попрут.

— Это другое уже дело. А самое печальное, что людей мало осталось, которое реально понимают смысл профессии. Вот я вижу, что большинство, с которыми я мог бы поговорить на эту тему, — они ушли. Остались два-три человека. Но и они уйдут, равно как и я уйду. Не хочу отмечать свою особую роль, но я ни один памятник в жизни не сделал так, чтобы навредить окружающей среде. И я никогда не повторяюсь, если вы возьмете мои вещи. Никогда! Если я вижу, что могу кого-то повторить или даже себя, — я не делаю эту работу. Это мой принцип. Надо говорить новое слово. А вылеплю я 15 фигур или 150, — это второй вопрос. Можно сделать сто штук, и они все будут ужасные. Паша Лунгин прав, он же понимает, что в каждой профессии есть свои высоты, которые не должны исчезать. Которые других будут подтягивать на эту высоту. А у нас не те высоты, и не те ориентиры. За пять дней сейчас лепится скульптура, о каком качестве вообще разговор?

Читать статью на сайте:

Беседа со скульптором Георгием Франгуляном, которому предстоит создать мемориал в память о жертвах политических репрессий

Текст: Владимир Нордвик

Народный художник России Георгий Франгулян за долгую творческую жизнь создал сотни произведений, но, пожалуй, к главному своему проекту приступил именно сейчас. Речь о «Стене скорби», мемориале жертвам политических репрессий. Тридцатиметровая композиция из бронзы и гранита должна появиться на пересечении Садового кольца и проспекта Академика Сахарова…

«Не люблю оглядываться»
Говорят, не любите оглядываться, Георгий Вартанович?
— На содеянное собою в жизни — да, не люблю. Иначе совесть замучает. Есть и другая причина: найдешь кучу ошибок, которые нельзя исправить, и будешь страдать из-за этого.
Неужели в прошлом все так плохо?
— Нет, конечно. Всякое случалось. Я ведь давно живу, Путин на моем веку то ли девятый правитель, то ли десятый. Уже сбился со счета, откровенно говоря.
Что-то многовато получается.
— Почему? Пересчитайте, начиная со Сталина. Хорошо помню день, когда он умер. Я болел, в школу не пошел, уютно лежал в теплой и мягкой кровати, и было мне очень даже хорошо.
Вы тогда в Тбилиси жили?
— В старинном квартале Сололаки. Это как Красная площадь в Москве. Самый центр города. Оттуда начинается проспект Руставели. А соседняя площадь носила имя Берия. Потом ее переименовали в Ленина, а теперь — в Свободы…
Ну вот, про 5 марта 1953 года. В комнату зашла мать, очень растерянная, остановилась на фоне окна и взволнованно сказала: «Умер Сталин». Настроение у всех было подавленное. Словно мир перевернулся. Разве можно жить без вождя? Я все воспринимал как восьмилетний ребенок, многого не понимал, но детские ощущения очень точные. Не знаю, напечатаете ли этот пример, но такой штрих. Тогда ведь туалетной бумаги не было, вместо нее пользовались газетами. Резали на прямоугольнички и вешали на гвоздь, извините, в сортире. Приходилось строго следить, чтобы, не дай Бог, случайно не попался клочок с фотографией Ленина, Сталина или кого-нибудь из членов Политбюро ЦК. Если бы увидели соседи и настучали в «контору», срок за неблагонадежность был бы гарантирован.
Родившимся после смерти вождя это трудно понять, но тогда страх сидел в каждом. Люди боялись даже выкидывать старые иллюстрированные журналы типа «Огонька». И это надо было делать умеючи. Перед тем, как что-то выбросить, перелистывали все страницы, рассматривали фотографии и фиолетовыми чернилами зарисовывали лица врагов народа, вымарывали в тексте имена репрессированных…
И вы этим занимались?
— Детей, к счастью, не заставляли, нас старались оградить, но взрослые делали поголовно. Если купите в букинистическом магазине журналы того периода, уверяю, найдете там «отредактированные» фото. С дырами вместо портретов. Так жила страна. Если бы делал памятник о сталинском времени, обязательно использовал бы образ зияющих пустот. И «Стену скорби» задумывал примерно с этим ощущением.
Правильно понимаю, что из десяти правителей, под которыми вам, Георгий Вартанович, довелось жить, вы ваяли только президента Ельцина?
— Еще Ленина лепил в студенческие годы. Я рано обзавелся семьей и, чтобы прокормить жену и детей, нанимался к скульпторам. Те получали официальные заказы, но работать самим было лень, вот и звали голодных старшекурсников из Строгановки. Я много кого тогда перелепил, вождя мирового пролетариата мог изобразить с закрытыми глазами.
Платили хорошо?
— За двухметровую фигуру брал триста рублей. Скульпторам, за которых отдувался, оставалась тысяча восемьсот. Советское государство не экономило на идеологии. Хотя и строго требовало за свои деньги. Во время летних каникул я оформлял провинциальные клубы и дворцы культуры. Подряжался на пару с другом-живописцем. Получали мы по полторы-две тысячи за месяц. Директор крупного завода зарабатывал раз в пять меньше.
Словом, к моменту окончания училища я превратился в настоящего монстра, мог лепить, что угодно — любые бюсты, барельефы… Забавно, но существовали негласные партийные каноны, как, например, надо изображать классиков марксизма-ленинизма. Лбы, надбровные дуги и скулы у Маркса, Энгельса и Ленина должны были выглядеть примерно одинаково, словно у единоутробных братьев, различия допускались в форме бород и шевелюр. Ленин все же лысый и носил бородку клинышком. Такая советская иконография.
Конечно, я занимался этим исключительно ради денег, душу не вкладывал.
С Ельциным другая история. Надгробье на Новодевичьем кладбище сделано в форме российского триколора, где читаются черты Бориса Николаевича — его чуб, неповторимое выражение лица… Эскиз я вылепил буквально за два часа, и для меня было очень важно, что семья Ельцина сразу приняла идею. На всякий случай изготовил я и второй вариант в более традиционной манере. Накрыл его тряпочкой и показал, когда все высказались за надгробье в виде флага. Наина Иосифовна сказала: «И это мне тоже нравится, давайте поставим в Екатеринбурге в виде памятника». Вот так и вышло, что оба проекта пригодились.
Весной 2008-го надгробье открывали Путин и накануне победивший на выборах главы государства Медведев. Впереди шагал Владимир Владимирович, чуть сзади — Дмитрий Анатольевич. Второй и третий президенты России пришли на поклон к первому. Удивительное и, должен сказать, символическое зрелище, такого в истории нашей страны никогда прежде не случалось и уже не повторится…
С кем-то из этой тройки вам лично доводилось общаться?
— Персональных встреч не было, если только на торжественных приемах пересекались. Я не стремился приблизиться к власти, никогда не ставил перед собой такой цели. Все время провожу за работой, с утра до вечера, практически без выходных.
«Не пришлось идти на компромисс с совестью…»
Простои у вас случались?
— А вы как думаете? Постоянно. Не было такого, что меня забрасывали заказами. Иногда еле дотягивал от одного гонорара до другого. Я рассказывал, что много зарабатывал, пока халтурил у маститых коллег. А потом дал себе слово, что после получения институтского диплома больше ни на кого работать не буду. Тут-то и угодил в яму — будьте-нате. Отнес букинистам домашнюю библиотеку, распродал коллекцию икон, которые долго собирал, сам бережно реставрировал… Все запасы спустил, чтобы как-то содержать семью, сводить концы с концами. Было трудно, но и в самые сложные времена продолжал лепить и рисовать. Для себя, для души.
Мне казалось, скульптор не может работать в стол. В отличие, скажем, от писателя.
— Послушайте знающего человека: живущие только на заказах навсегда остаются ремесленниками. В основе должно лежать творчество, а не корысть и холодный расчет. Да, я мог плюнуть на принципиальность, опять наняться в услужение к кому-то из обоймы коллег, умевших добывать выгодные заказы, но тогда перестал бы себя уважать. Поэтому терпел. К счастью, мне не пришлось идти на компромисс с совестью, постепенно вылез из нужды. Но я не сидел, сложа руки, не ждал, а работал. Только в этой мастерской хранится более восьми тысяч моих каталогизированных рисунков, при желании их можно выставлять. Это ежедневный труд. А я еще и делаю все быстро. Как назло…
О нереализованных проектах сожалеете, Георгий Вартанович?
— Не могу посетовать, будто у меня сложно складывалась судьба. Свое все равно беру. Вопрос лишь в том, какими усилиями это дается. Каждый раз приходится пробивать бетонную стену. С возрастом бодаться тяжелее, но в монументальном искусстве почти всегда так. Если, конечно, не участвовать в распилах и откатах выделяемых средств. Тот, кто умеет «делиться», живет хорошо. А вот «непонятливым» трудно. Ведь скульптура очень материалоемка, на ее производство порой требуются страшные деньги.
Я почти не выигрывал конкурсов, где предполагалось госфинансирование. За исключением памятника Булату Окуджаве на Арбате. «Стена скорби» — второй такой случай. На этот проект предполагается и сбор народных денег, но основную сумму, конечно, должно дать государство.
Работа над монументом жертвам политических репрессий — это для меня, не побоюсь громкого слова, миссия. Ничего более значимого в моей жизни не было. Заявки на конкурс подавали триста тридцать шесть участников, я решил ввязаться в историю лишь по той причине, что в жюри вошли двадцать два правозащитника, люди совершенно не ангажированные. Иначе никогда не выиграл бы! Зачастую достаточно взглянуть на список судей, чтобы назвать имя победителя. И соваться бесполезно — все равно не отдадут первенство. Даже в случае с Окуджавой я четыре месяца не мог получить документы, подтверждающие победу. Противостояние было сумасшедшее! Я собрал волю в кулак, сцепил зубы и не отступил, пока не вырвал честно заслуженное.
А памятник Иосифу Бродскому я попросту подарил Москве. Поскольку понимал, что иначе его не дадут поставить. Не получил за работу ни копейки. Только потратил.
Скульптура Арама Хачатуряна — дар столице России от Армении. Правда, тоже за мой счет. И так в жизни бывает. На памятник Дмитрию Шостаковичу деньги собирал Фонд Чайковского. А вот проект «Белый город» на «Белорусской» целиком профинансировал Борис Минц. Как говорится, из любви к искусству…
«…Чтоб каждый мог ощутить себя на месте жертвы»
Монумент жертвам политических репрессий вы задумали как место поклонения?
— В том числе. Но закладывал и иной образ. Кровавые волны террора прокатились по стране, выкосив одних и оставив в живых других. В Стене будут редкие просветы, чтобы каждый мог пройти ее насквозь и ощутить себя на месте жертвы. Шаг влево или вправо смерти подобен. Ощущение нависшего над темечком Дамоклова меча не должно покидать. Тогда, возможно, удастся не допустить повторения ошибок прошлого. Понимаете, это стена не только, чтобы прийти к ней и поплакать. Все гораздо глубже, но какими словами это передать? В Дахау выразили мысль короткой фразой: «Никогда более». По смыслу она близка тому, что хотим сказать мы, но надо придумать что-то свое. «Стена скорби» ведь и о фашистских концлагерях, и о сталинском ГУЛАГе, и о любом другом насилии над человеком и его природой.
Почему идея Стены возникла сейчас?
— Она долго вызревала. Если бы все случилось раньше, возможно, Россия не знала бы тех проблем, с которыми общество сталкивается сегодня. Но решение о создании мемориала принято — и это главное. Мне приходилось слышать рассуждения, мол, место для монумента выбрано неудачно: шумный перекресток столичных дорог. Отвечаю: «В данном случае это не суть важно. Нам дали возможность сделать монумент, шанс надо обязательно использовать». И разговоры, что власть хочет таким образом откупиться от народа, я категорически не поддерживаю. Пусть в мотивах копаются другие, моя задача — создать памятник, который найдет отклик в сердцах людей. Мне место нравится тем, что это не специально отведенный участок типа Поклонной горы, где можно ставить что угодно и сколько угодно. «Стена скорби» будет в центре города: рядом площадь трех вокзалов, мимо течет Садовое кольцо… Вокруг офисы, жилые дома, это нормальная среда обитания. Даже хорошо, что здание за Стеной имеет комодообразную форму, выглядит столь давяще. Оно выпукло выражает любую тяжеловесную систему, и я постараюсь это использовать в композиции.
Задача художника в том, чтобы найти правильное звучание. Считаю, и с Лубянки не стоило убирать памятник Дзержинскому. Снять с пьедестала и… оставить рядом. Намертво зафиксировать поверженного. В этом было бы больше символизма. Получился бы разворот на сто восемьдесят градусов! В обратную сторону — не по часовой, а против нее.
Понимаете, монументальное искусство сильно заложенной в нем философией. Если нет пронизывающей насквозь идеи, будет иллюстрация, а не художественное произведение. Я этим не занимаюсь.
Поэтому и ужасная темная Стена, как символ. Если начнет двигаться на нас, всех раздавит, никто не спасется. Надо удержать, не пустить… По моей задумке, перед монументом будут стоять специальные заградительные надолбы, а люди пойдут шеренгами, друг за другом в затылок. А вокруг — ели и подобие сибирских скал. Хочу привести камни из ста четырнадцати самых известных лагерей ГУЛАГа, вымостить ими дорогу, повысив сакральность места.
Планируете со «Стеной скорби» успеть к октябрю 2016-го?
— Не знаю, откуда возникла дата, кто ее придумал, но точно не я. Никогда не называл ничего подобного. Срок абсолютно не реален. Еще даже нет точной сметы, не началось финансирование проекта, а я честно сказал: мне нужно два года после того, как появятся деньги. Это не те объемы, которые я мог бы покрыть самостоятельно.
Значит, открытие гарантированно сдвигается на год?
— 2017-й — в лучшем случае.
Тоже символично: к столетию русских революций… А вы говорите, Георгий Вартанович, что оглядываться не нужно. Еще как надо!
— Не люблю на свое творчество смотреть, а к прошлому человечества обращаться необходимо. Иначе так и будем топтаться на месте, повторяя ошибки предшественников. Чем шире диапазон, тем больше вероятность, что все сделаем правильно. Хватит уже нам спотыкаться о собственные грабли…
Печатается с сокращениями. Полностью материал вы можете прочесть в февральском номере журнала «Родина»

Читать статью на сайте: