admin

Вчера в Москве открыли памятник Дмитрию Шостаковичу

Открытие памятника знаменитому композитору у входа Московского международного Дома музыки (ММДМ) прошло вчера в рамках проекта «Посвящение Дмитрию Шостаковичу».
Проект осуществился по инициативе Международного благотворительного фонда П. И. Чайковского. Открытие памятника стало одним из ярких событий фестиваля искусств «Черешневый лес», который проходит в столице. Вслед за открытием состоялся концерт Национального филармонического оркестра России под управлением Владимира Спивакова. Прозвучали произведения великого композитора: Симфония N9 ми-бемоль мажор, вокальный цикл «Из еврейской народной поэзии».

Что же касается памятника Дмитрию Шостаковичу, — это третья работа скульптора Георгия Франгуляна, вошедшая в программу фестиваля «Черешневый лес». Две предыдущие были открыты в 2007 и 2011 годах: сначала в венецианской лагуне недалеко от острова Сан-Микеле появилась «Ладья Данте», потом на Новинском бульваре в Москве — памятник Иосифу Бродскому…

Накануне открытия памятника Дмитрию Шостаковичу скульптор ответил на вопросы обозревателя «РГ»:

Почему вы взялись за памятник Дмитрию Дмитриевичу?

Георгий Франгулян: Предложение поступило от Марка Зильберквита — президента Международного фонда Чайковского. Фонд согласовал это с Владимиром Спиваковым, потом они одобрили эскиз — и вот памятник уже стоит. Прошел год с момента замысла. Сама работа, конечно, не занимала год, но Москва — город непростой — нужно было получать разрешения, проходить художественные советы… Поддержал нас вице-мэр Москвы Леонид Печатников — спасибо ему. Но вообще нужно сказать, что содействие было везде, на всех уровнях — само имя Дмитрия Шостаковича раскрывало многие двери.

Почему памятник сделали именно таким?

Георгий Франгулян: Взялся за эту работу именно потому, что люблю музыку Шостаковича и, надеюсь, до какой-то степени ее понимаю. Идея состояла в том, чтобы создать образ Музыки. Не только самого Дмитрия Дмитриевича. Сама пластика, композиция подчинена выражению этой идеи — передать состояние его музыки. И, конечно, она повлияла на сам архитектурный контекст, в который надо было вписать памятник, — это имеет большое значение. Масштаб, размеры памятника диктуются архитектурой.

Здание Дома Музыки — в современном эклектичном стиле. Музыка Шостаковича — напряженная, пульсирующая, отразившая надломы эпохи, — как вам удалось найти компромисс?

Георгий Франгулян: Это моя профессия, и хочу надеяться, что со своей задачей я справился. Хотя, безусловно, задача очень сложна. Мне в принципе нравится, как Шостакович формирует музыку, из чего она у него складывается. Меня привлекает полифоничность и многогранность образов, которые рождаются в его произведениях. Это я и пытался пластическим языком передать — то, что мне очень близко, что делает творчество насыщенным и многослойным.

Читать статью на сайте:

В мае в Москве появится памятник композитору Дмитрию Шостаковичу. 

Скульптор Георгий Франгулян заканчивает работу над памятником Шостаковичу в Москве. Открытие будет приурочено к 40-летию со дня смерти композитора, а также к 70-летию Победы, одним из культурных символов которой стала Седьмая («Ленинградская») симфония Шостаковича. Памятник будет располагаться около парадной лестницы Московского дома музыки (архитекторы Ю. Гнедовский, В. Красильников); он, по замыслу авторов, должен дополнить ансамбль дома, перекликаясь с памятником Чайковскому перед зданием Московской консерватории.

«Работа длилась около полугода,— рассказывает Георгий Франгулян.— Сейчас все находится на заключительном этапе — когда создается глиняная модель памятника в натуральную величину, таким он и будет в бронзе. Меня всегда поражало сочетание трепетности, тонкости и мощной харизмы Шостаковича. Невероятная ранимость — и сила, монументальность. Поэтому я решил лепить не Шостаковича, а его музыку. В памятнике я пытаюсь передать звуки его музыки. Все лаконично, без лишних деталей. Внешне фигура будет выглядеть как реалистическая, но это не просто человек в костюме. В общем замысле есть что-то импрессионистское. Надо учесть, что бронза — живой материал. Сидящая фигура с низко опущенной головой. И руки — кисть одной руки трепетно приподнята над другой. Должно ощущаться даже легкое дрожание этих рук. Именно между ними возникает угадываемый звук. Важна и архитектурная тектоника композиции. Шостакович не обращен к зрителям, к нам. Он сосредоточен, он в себе. Но зритель будет попадать в это биополе. Ступени лестницы возле памятника по замыслу превращаются в нотную тетрадь, и люди, которые будут ходить там, наполнят эти нотные знаки жизнью».

Инициатива создания памятника принадлежит президенту Международного благотворительного фонда П.И. Чайковского Марку Зильберквиту — генеральному директору издательства «Музыка», председателю совета директоров издательства «П. Юргенсон».

— Идея очевидна — в Москве до сих пор нет памятника одному из величайших композиторов ХХ века,— говорит Марк Зильберквит.— Я обратился к Георгию Франгуляну, он сделал несколько вариантов памятника, мы показали их президенту ГМИИ Ирине Антоновой, Ирине Шостакович — вдове композитора, дочери и сыну Шостаковича — Галине Дмитриевне и Максиму Дмитриевичу. Им очень понравилось. К нашей идее также тепло отнесся президент Дома музыки Владимир Спиваков. Я обратился за поддержкой к организациям, меценатам и музыкантам. В первую очередь к фестивалю «Черешневый лес» в лице Михаила Куснировича, который с энтузиазмом отнесся к идее. Нас поддержали Банк Москвы и компания «Третий возраст». Откликнулись Большой театр, Московская консерватория, Московская филармония, Санкт-Петербургская консерватория. Нас поддержали практически все выдающиеся отечественные музыканты, к которым я обратился: Родион Щедрин, Юрий Башмет, Белла Давидович, Валерий Гергиев, Михаил Плетнев, Владимир Федосеев, Евгений Кисин, Владимир Юровский, Денис Мацуев, Дмитрий Ситковецкий,— все они перечислят на проект средства в размере одного гонорара от своих концертов. Проект также поддержали мэрия Москвы и Московская городская дума».

Церемония открытия памятника состоится 28 мая в рамках фестиваля «Черешневый лес»; затем начнется концерт, составленный из произведений Шостаковича.

Читать статью на сайте:

Рядом с метро «Белорусская» появились огромные металлические фигуры людей

Скульптурная композиция называется «Белый город». В неё входит семь больших блестящих фигур, как бы прогуливающихся между бизнес-центрами.

– Это первая попытка установки в нашем городе скульптурной композиции, которая не является иллюстрацией конкретного события и не посвящена конкретному человеку, – разъяснил репортёру Metro автор «Белого города» скульптор Георгий Франгулян. – Но при этом каждая фигура индивидуальна. Как и все, кто живёт в городе.

По словам Франгуляна, его замысел тесно связан с пространством, окружающим скульптурную композицию.

– Огромные, красивые офисные здания смотрятся на Белой площади несколько инородно, – высказал Франгулян своё мнение в разговоре с Metro. – Всё там было в неком противоречии. Небоскрёбы воспринимались как искусственно вставленный кусок. Фигурами я попытался объединить городское пространство, жителей города и появившийся бизнес-комплекс. Они очеловечивают бизнес-центры. Это была для меня сверхзадача. Было важно замахнуться на то, что никто ещё не делал.

Автор считает, что фигурам не угрожают вандалы:

– Они сами пострадают! У скульптур есть самозащита. Шучу! А если серьёзно – они очень прочные, очень крепко держатся на своих ногах.

Читать статью на сайте:

Юрий Рост

Выпуск № 109 от 29 сентября 2014 г.

Однажды я приехал в Пиннабилли, что в Италии, к моему другу и другу многих моих друзей — великому поэту, сказочнику, художнику и сценаристу Тонино Гуэрра. Маленький городок, расположенный на горе, над мелкой, но гордой рекой Мареккьей, президентом которой Тонино избрал себя единогласно, был полон его художественными знаками любви к родной земле. Живописные солнечные часы на стенах домов, разбросанные по городку мудрые и остроумные его высказывания и цитаты из придуманных им обитателей (например, якобы некий Марио начертал на стене ресторана: «Цыпленка хорошо есть вдвоем — я и цыпленок»), музей усатого ангела, кормившего чучела птиц с верой, что они оживут (и они ожили!), и, наконец, «Сад забытых фруктов», где рядом с диковинными фонтанами, памятником тени его друзей Феллини и Мазины, часовенкой Андрея Тарковского высится (по-человечески соразмерная) триумфальная арка незнаменитых людей.
А ведь правда, как бы мы узнавали знаменитых людей, если б их не признали таковыми люди незнаменитые. Имена были бы просто фамилиями. Я с трудом представляю искренние овации заполненного сплошь тенорами зала тому, одному из них, что распустил перья на сцене. А уж как коллеги будут его популяризировать после закрытия занавеса, догадаться несложно.
Незнаменитые люди создают знаменитых. И тем ставят памятники. Полно. Во всех городах. А сами скромно ходят по улицам, оглядываясь по сторонам, чтобы их ненароком не задавил продукт их привязанности. И нет им признания и памятников, кроме упомянутой арки. Но это где?! В Италии.
И вот в пятницу в Москве, в районе Лесной, в переулках комплекса Белая площадь, скульптор Георгий Франгулян, до того установивший немало памятников знаменитым нашим соотечественникам — Булату Окуджаве на Арбате, Иосифу Бродскому на Садовом кольце, Араму Хачатуряну на Тверской (во дворе Дома композиторов), а также небезызвестным Данте и Вергилию в Венеции (прямо на воде), открыл, с моей точки зрения, уникальную для Москвы скульптурную группу из семи фигур высотой три с половиной метра (на глаз). Памятник незнаменитым столичным пешеходам — с трудом сгибаемым и блестящим при любой погоде, как нержавеющая сталь, из которой мастер создал эту группу. (Гвозди бы делать из этих людей… А жалко. Вообще жалко из людей делать что-то, кроме людей.)
Огромные, пластически выверенные современные фигуры сразу стали товарищами всем, кто идет навстречу им или обгоняет. С сумкой, с портфелем, с рюкзаком или на доске с колесиками…
Фотографируется народ на фоне, порой смущаясь. Вроде как памятник всем, значит, и мне. Неловко.

Читать статью на сайте:

Михаил Серафимов

29.09.2014 г.

Георгий Франгулян очеловечит площадь Белорусского вокзала. 

На прошлой неделе в Москве появилась новая скульптурно-пространственная композиция Георгия Франгуляна «Белый город». Автор объяснил «Огоньку» смысл работы. 

Композиция «Белый город» — это семь фигур мужчин и женщин, установленных в пешеходной зоне между зданиями бизнес-центра возле метро «Белорусская». Фигуры высотой около 3,5 метра выполнены из нержавеющей стали с использованием техники коллажа. Семь представителей мегаполиса, жители большого города.

Известный российский скульптор Георгий Франгулян, автор памятника Иосифу Бродскому, Булату Окуджаве, Егору Гайдару, прокомментировал свою новую работу «Огоньку».

Теперь к московской толпе присоединились и фигуры Георгия Франгуляна

Теперь к московской толпе присоединились и фигуры Георгия Франгуляна

— Сейчас модно ставить памятники посреди улицы, в человеческий рост. Но моя работа — все-таки другая история. Во-первых, высота фигур в два раза больше. И они условны, носят «силуэтно-пространственный характер». Это напоминает масштабные фигуры, которые используют архитекторы при создании проектов, их называют стаффаж (от немецкого staffieren — украшать картины фигурами — «О»). Они объединены общим решением, но при этом индивидуальны, имеют личностные характеристики. Это развернутый в пространстве коллаж из листов нержавеющей стали. Технически это очень сложная работа: они призваны увязать множество масштабов. В одном и том же месте находятся церковь, современные здания из камня и стекла, старая застройка. Между всеми этими элементами есть некое противоречие. Если посмотреть шире, это попытка создать такой организм, который поможет решить пространство площади у Белорусского вокзала, которая после всех перепланировок, честно говоря, стала смысловой дырой. Я пытаюсь при помощи этих фигур дать ход движению пространству и масштабу в этой зоне. Они должны изменить площадь.

У нас вообще не принято работать с пространством. Дальше газонов и жанровой скульптуры не идут. Кроме того, композиции и скульптуры во многих районах Москвы напоминают самострой. Каждая такая скульптура повергает в шок, потому что она сделана… как бы это выразиться… на вкус управдома.

Фигуры на Белорусской отсылают к истории, к технике. По форме они напоминают о работах Малевича, по крою — известную скульптуру Веры Мухиной… И, как ни странно, обшивку самолета МиГ-15, то есть это объединяющий образ. Достаточно светлый и чистый.

Читать статью на сайте:

9 марта 2014

Интервьюер: Юлия Душутина

Фото: Алексей Демин

Георгий Франгулян: откровенное интервью о работе и жизни
Скульптор, получивший признание как в России, так и во многих странах Европы, автор памятников Булату Окуджаве, Араму Хачатуряну, Иосифу Бродскому и многих других, рассказал TopCrop.ru о своей жизни, работе, вдохновении и вечных ценностях.

TopCrop.ru: Георгий Вартанович, мы сейчас находимся у вас в мастерской. Вам нравится здесь работать?

Георгий Франгулян: Безусловно, нравится, иначе я бы столько лет здесь не провел. Единственное, с годами мне стало немного тесно, так как работы заполняют все пространство. Как бы я их отсюда ни вывозил, плодятся они довольно качественно. И в этом основная проблема. А так, по местоположению, по духу, по тому, какое здесь пространство, мною, моими же руками созданное, – меня все вполне устраивает. И технические возможности, которые здесь заложены, в принципе, достаточны, чтобы работать в скульптуре в определенном размере. Конечно, монументы требуют более развернутых площадей, но существуют общественные места, которые можно взять внаем, чтобы еще больше не загромождать мастерскую.

В студии скульптора Георгия Вартановича Франгуляна

TC: Действительно, количество работ в вашей мастерской впечатляет. Вы считали, сколько их?

ГФ: Я никогда в жизни ничего не считал. Я даже деньги не могу посчитать нормально. Понимаете? И это не мое занятие. Я считаю, что это нехорошо – считать. Ну вот вам кажется много. А может, это мало? Мне мало. «Мне всегда по-хорошему мало» – знаете, такая песня была? «Мне всегда чего-то не хватает: зимою – лета, осенью – весны». И я в этом состоянии постоянно живу. Мне все время мало. Если я за день чего-то не сделал, я вообще к вечеру опасный человек.

TC: А как обычно начинается ваш день?

ГФ: С большой кружки крепкого кофе. Потом я прихожу в себя, еду в мастерскую и часов до десяти вечера работаю. Это обусловлено не тем, что в Москве пробки и так легче ездить. Даже когда их не было, я работал в таком же режиме. А если какая-то работа требует больших временных затрат, то задерживаюсь дольше. Вечер, кстати, для меня очень комфортен. Днем – затраты энергии и какая-то живая работа, а вечером – уединение и рождение чего-то нового, мысли, мечтания и рисование. Все это вместе и есть мой процесс творчества.

TC: Расскажите, что вы больше всего любите делать в жизни?

ГФ: Больше всего мне нравится, на самом деле, жить. А моя жизнь уже состоит из каких-то следующих компонентов. Без работы я себя не мыслю, ни в семье, ни в общении с друзьями. Так что, очевидно, все-таки на первом месте жизнь сама по себе, на втором – работа, на третьем – близкие, друзья, любовь или нелюбовь – в общем, человеческие чувства. Работа в искусстве – это тоже проявление чувств. И вот это чувственное наполнение и насыщение каждой минуты жизни, собственно, и наполняет энергией и содержанием работы. Потому что это не то что сел, придумал и сделал. Работа – это твои чувства. Если ты в состоянии что-то создавать и хочешь создать произведение искусства, то, если ты его создаешь, оно основано все-таки на чувствах, а не на разуме. Прагматично построенная работа не есть искусство. Но таких, к сожалению, большинство.

TC: Как вы относитесь к современному искусству?

ГФ: Сейчас в современном искусстве есть тенденция создания всяких объектов. На самом деле, это не имеет абсолютно никакого отношения к изобразительному искусству, как бы это ни подавалось. Это искусство камуфляжа, это искусство проявления каких-то фантазийных вещей, это такая эстетика универсама. Повесить, прибить, посадить обезьяну или, наоборот, повесить ее за хвост, а вместо пальмы сделать руку. Понимаете? Это фокусы, которыми замещается подлинный талант, кропотливое фундаментальное образование и работа. И это вполне понятно. Великолепных художников в мире никогда не было много. А это индустрия, она должна существовать и приносить доход. Поэтому развиваются такие виды, не хочу называть это искусством, – жанры изображений, которые могут претендовать на инсталляционные площади, на продажу, на коллекционирование определенными лицами. Есть круг дилеров и кураторов, которые все это поднимают, развивают, пытаются создать коммерческую стоимость продукта. И индустрия так устроена во всем мире, а не только у нас. Вы учтите, что дефицит талантов был всегда. Нельзя воспитать тысячу Рембрандтов, нереально – он все равно будет один. Другое дело, что со временем его произведение будет стоить столько, что оно вберет в себя стоимость всех бездарных работ. Из этого сложится стоимость подлинного произведения искусства. Не подумайте, что я против современного искусства – я сам представляю современное искусство. Никак не удастся быть несовременным в этом мире.

TC: И все-таки есть понятие «современное искусство»…

ГФ: Я до сих пор не согласен с этими понятиями. Эти бирочки, которые развешиваются опять-таки искусствоведами и кураторами, это все архивные дела – вот пусть они сидят и копаются на своих полочках и пытаются навесить ярлычки на кого-то. Это, на самом деле, не имеет отношения к процессу. Можно как-то обозвать направление – поп-арт или что-то еще, дело же не в этом. В любых областях и жанрах могут быть высочайшие произведения. И вот если кто-то этого сможет добиться – это и есть вершина. Это не бывает массовым. А сейчас все заполоняет массовая культура. Мало того, она пытается как бы исключить из жизни то базовое, что должно существовать. В этом большая проблема. Я считаю, что следующие поколения еще будут пожинать плоды. Все не так безобидно. Не хочу показаться ретроградом, просто я профессионально и очень трезво оцениваю ситуацию.

Есть еще понятие «актуальное» – и это как раз то, о чем я говорю. В самом этом понятии заложена мелкота. Сегодня актуально, а завтра уже нет. Вот сегодня вы носите такие сапоги, а завтра вы наденете другие. А потом попытаетесь вернуться, но это уже невозможно, так как они будут восприниматься как винтаж и стилизация. И вот это очень сложная материя. Актуальное – ну пусть будет актуальное. Есть газета, есть высокая журналистика, есть желтая журналистика. Газета живет сегодняшним днем, и в этом ее актуальность. А есть роман. Есть Лев Толстой. Есть то, и есть это. И, наверное, оно должно существовать параллельно. И не надо оскорблять или унижать то или другое. Просто то, что мы называем актуальным, не настолько, на самом деле, актуально. Во-первых, этим заполнен весь мир, неважно, находишься в России или где-то еще. Ну, может, хватит повторять друг друга и бесконечно перепевать? Можно сейчас сесть, надергать из Интернета то, другое, посмотреть, что-то перекрасить, что-то убрать. Ничего не изменится. И вот весь твой креатив. И этому учат многие училища. Выпускников нанимают, а эти ребята ничего не умеют – ни рисовать, ни понимать. Опять-таки, может, кто-то добьется чего-то, найдет какой-то выход, какую-то кнопочку, которая вдруг заиграет. Все может быть. Пусть этим занимаются те, кто сейчас пытается этим заниматься. Я пока не видел каких-то сумасшедших достижений. Пусть поспорят с теми, кто до этого создавал. Но базу мы теряем – вот что самое страшное. Все меньше и меньше мест, где можно обучиться чему-то.

TC: Чем вызвана такая ситуация в образовании?

ГФ: Многими причинами. Бытует такое мнение, что можно преподавать, имея талант педагога, и при этом вовсе не обязательно быть художником. Какие-то вещи можно преподать, какие-то можно объяснить, если их тебе объяснили. Но заразить, пробудить и развить все равно может только художник. Недаром в эпоху Возрождения великие мастера имели подмастерьев. Они терли краски, постепенно приучались – и это была школа. Кто-то из них – один или два – становились профессиональными художниками. А сейчас вузы заполонили средние преподаватели. Они получают звания доцентов, защищают диссертации, становятся профессорами. Ноль в результате – вот все, что мы имеем. Раньше были личности, которые отдавали даже в рамках образовательной программы, которая спущена сверху. Подлинный художник мог себе позволить отступление, свободу мыслей, свободу оценки своих же учеников. Вот этого я сейчас не вижу.

TC: А вы сами преподаете?

ГФ: Я – нет. Не могу тратить на это время. Мне самому на себя не хватает. Зачем я буду преподавать, если за это время могу сделать пять рисунков? Что дороже?

TC: И не хочется передать свой опыт?

ГФ: Может быть, теоретически хотелось бы. А практически – нет. Но на самом деле ко мне приходят люди, приводят академических стипендиатов. Я читаю лекции в формате мастер-классов. Но этого не так много, как могло бы быть. Вот, например, искусствоведов ни разу не приводили. Я разговаривал с искусствоведами, которые закончили искусствоведческий факультет, – они вообще не знают, что такое скульптура. Они знают, что была Греция. А что сейчас происходит, какой была советская скульптура: из чего она сформировалась, каким образом сталинский ампир и те ремесла, которые вокруг, развивались, повлияли на формирование языка пластических искусств разных видов, которые сейчас вдруг стали востребованными? Вот как это все было? Как в хрущевские времена все рухнуло? От излишеств избавились, потеряли кучу ремесленных училищ. Не стало резчиков и еще целого ряда мастеров. Сейчас такие специалисты – дефицит. Все это связано с развитием общества, со строем и системой, и это исторический процесс. Зачем мне в нем участвовать? Я участвую своим творчеством. И если кто-то хочет учиться на моих работах – пусть учится. Мне же Микеланджело не преподавал, но я могу учиться на его работах. И я могу сказать, что он мой педагог. Вот пусть и я для кого-то тоже буду. У меня есть последователи: люди, которые ценят то, что я делаю. И вот таким образом, опосредованно, я готов передавать свой опыт, то есть воспитывать не словами, а своей профессией. И вот еще в чем беда тех людей, которые преподают: они вынуждены формулировать свои соображения и ценности, и сами же попадаются в свои сформулированные постулаты, и тем самым зажимают сами себя. А художник должен быть свободен. К тому же участвовать в программе и быть окруженным какими-то учителями, два или три раза в неделю ходить в институт и убивать там пять часов – это не для меня. Мне это неинтересно. При этом замечательные скульпторы Александр Рукавишников и Михаил Переяславец приглашают меня в качестве председателя государственной экзаменационной комиссии в Московский государственный академический художественный институт им. В. И. Сурикова, и я раз в год принимаю там дипломные работы. О каждой работе я что-то рассказываю и объясняю – и вот в таком формате я готов участвовать в преподавании. Если надо объяснить человеку что-то конкретное, я помогу. У меня нет секретов. Я не боюсь показывать, не боюсь, что у меня кто-то что-то украдет, потому что у меня переизбыток всего, и идей в том числе. Скульптура отличается от других видов искусства тем, что требует больших временных и материальных затрат. Ведь вы же не можете снять кино без денег? Можно снять авторское малобюджетное кино, и это тоже будет произведение. И вот, собственно, это все и делают.
TC: Раньше в сфере скульптуры было задействовано больше профессионалов?

ГФ: Да, их было больше. Школы были более высокого уровня. Другое дело, кто как это потом использовал. Средний уровень профессионального образования был высоким, а сейчас его просто нет. Есть, конечно, исключения, кто-то вырывается вперед. Но это касается станкового искусства, то есть тех, кто выставляется на выставках. Это определенный жанр. Но ведь важно монументальное искусство, а оно требует понимания стилей архитектуры, пространства, формирования среды. И здесь так просто не выскочить и ловко вылепленной скульптуркой ничего не решить. Нужно найти место в пространстве, определить масштаб и так далее – это требует профессиональной подготовки. По существу, сейчас ни один вуз этого не дает.

Но все же есть отдельные личности – буквально два–три человека, с которыми я могу сесть поговорить профессионально о своем деле.

В мастерской Георгия Франгуляна

TC: Вы всегда привлекаете средства для изготовления монументальных работ?

ГФ: Иногда бывают полные обломы. Вы знаете памятник Бродскому в Москве? Это целиком и полностью мой подарок. Да, вроде бы было много спонсоров, но потом все воспользовались кризисом и отказались участвовать. А я уже все сделал под честное слово, и в итоге я подарил. Вот, пожалуйста. Финансовый провал, но я не жалею. Стоит знаковая работа, которая имеет смысл в городе. Она имеет ту неповторимость, которая необходима произведению искусства. Ведь многие памятники ставятся так, что они не видны и не слышны, и это такой распил денег и национальная трагедия – а может, и национальное увлечение. На этом фоне очень сложно соперничать в получении заказов. Придуманная система тендеров обеспечивает то, что заказы продаются.

TC: И все же вы довольно часто выигрываете тендеры. В чем ваш секрет успеха?

ГФ: Все, что я делаю, как мне кажется, имеет какие-то знаковые решения. Возьмите, например, памятник на Арбате – это было событие и новое решение пространства в городе. За это я стал профессором Международной академии архитектуры.

Бродский, Хачатурян – совершенно необычные памятники. Елизавета в Балтийске с гигантским фортом. Все, что я делаю, – это момент какого-то открытия для меня. А раз для меня, то, значит, и еще для кого-то. И именно таким образом для меня это интересно. А для меня интерес – это главное. Мне не должно быть стыдно за то, что я сделал.

В мастерской скульптора Георгия Франгуляна

TC: Какой опыт в мировом искусстве повлиял на ваш стиль работы со скульптурой?

ГФ: Все мировое искусство. Я качественно и влюбленно изучал историю искусств. Вообще я поздно начал заниматься изобразительным искусством: в 10-м классе школы. Со мной вместе поступали ребята, которые закончили средние профессиональные учебные заведения, такие уже снобы и великие художники по сравнению со мной. Для меня обучение было вызовом, видимо, поэтому и пошло.

TC: Что для вас стало переломным моментом? Почему вы решили пойти учиться искусству?

ГФ: Исключительно ненависть к математике. Я учился в самой сложной математической школе (прим. ред. – физико-математическая школа № 2 в Москве). И я ее окончил, но при этом чувствовал дискомфорт и понимал, что это не мое. Вокруг меня были одни математические гении, а я был страдальцем. Но все равно я безумно благодарен этой школе за то, что там были очень достойные педагоги и высокого уровня соученики.

Знаете, в 10-м классе, когда все уже знают, куда и почему идут, а также понимают, какие нужно сдавать экзамены, у меня в голове были только велосипеды и девочки. Уже стыдно было перед самим собой. И вот когда я почувствовал свое призвание, – ринулся туда со всей своей энергией.

TC: Ваша семья одобряла сделанный вами выбор?

ГФ: Да. У меня замечательная семья, которая всячески поддерживала меня, всегда и во всем. Они же меня в математическую школу и толкнули, так что у них выход был какой – спасать положение. Но спасал я сам.

Нет, они совершили подвиг, я не могу этого забыть. У нас в семье был средний достаток, а мне, чтобы подготовиться к поступлению, требовалась модель, так как нужно было рисовать. Конечно, мы собирались ребятами, скидывались, но все равно постоянно требовались деньги . И мои родители продали участок в шесть соток. Все вырученные деньги я разбазарил на моделей – на голых женщин, можно сказать, и мужчин. Я очень много рисовал в течение года.

Но в первый год я не поступил. В «Строгановке» было всего семь мест на весь Советский Союз, из них половина были блатными. Некоторые поступали по десять лет! Тогда я понял, что не имею права ходить ни в театр, ни в кино, а должен серьезно готовиться. Весь следующий год я потратил на подготовку, делал по двадцать рисунков в день и в результате поступил номером один.

TC: И все-таки как вы поняли, что искусство – это ваше призвание на всю жизнь?

ГФ: У меня была тяга. Мне нравилось изучать книги по искусству. Хотя раньше не было множества таких красивых книг, как сейчас, у нас дома кое-что хранилось, так как моя бабушка была музыкантом. Помню, на меня произвела большое впечатление книга Рубенса: полное собрание его произведений в черно-белом цвете, царское издание, подаренное соседкой в Тбилиси.

Еще я коллекционировал художественные открытки: Перова, Серова, Репина. Я мечтал купить открытку с изображением Ивана Грозного, убивающего своего сына, но в Тбилиси этого нигде невозможно было сделать. Тогда я отправил в конверте три рубля в Третьяковскую галерею и через два месяца получил ответ с долгожданной открыткой, после чего долгое время спал с ней.

Еще был случай в московской школе. Владимир Рогов, довольно известный искусствовед, переводчик античной литературы и режиссер, в качестве эксперимента решил поставить на школьной сцене трагедию Софокла «Филоктет». Так как в те времена у меня были густые вьющиеся темные волосы и кривой нос, все решили, что я похож на злодея Одиссея, – и мне предложили сыграть эту роль в трагедии. Мне нужно было подготовить костюм, включая меч и шлем. Также я расписал задник на сцене, где было изображено море, скала и чахлое дерево. Мне очень понравился весь этот процесс. К премьере я решил сделать режиссеру подарок: вылепил из пластилина античную фигурку Филоктета с луком, который стоит на поверженном щите Одиссея с изображением совы. Это был настоящий символизм. Среди публики оказался скульптор Михаил Смирнов, который заметил мой подарок. Он подошел ко мне узнать, лепил ли я когда-то до этого. Узнав, что это был первый раз, он сказал: «Ну так ты скульптор!» Вероятно, именно тогда я понял, что это увлечение на всю жизнь.
TC: Искусство – это ваше главное увлечение на всю жизнь. А есть какие-то еще?

ГФ: Автомобили, естественно. Раньше, когда не было возможности покупать зарубежные, переделывал советские: форсировал двигатели и полностью перебирал. Начинал я с «Москвича-407». Он ездил у меня быстрее «Волги». Конечно, были поездки на юг и в Тбилиси, в багажнике была целая мастерская, потому как доехать без поломок было нельзя. Такая у меня была страсть. Да и сейчас она осталась, только теперь автомобили уже не нуждаются в «рукоприкладстве». Сейчас у меня машины, которые мне нравятся, такие как Porsche Carrera разных моделей, BMW M3 и другие. Я не могу сказать, что гоняюсь, сейчас я в этом плане уже успокоился. Но все равно обладание вот таким породистым конем мне доставляет удовольствие даже в пробке. Это трудно объяснить тем, кто не понимает, что это такое, когда ты держишь руль и считываешь все, что есть в этой машине, даже если просто сидишь и слушаешь музыку.

Конечно, сама жизнь, которая меня окружает, есть мое увлечение. У меня, слава богу, много детей и внуков. И хотя от разных женщин, они все мои и всегда вокруг меня. Я являюсь центром, и мне это очень нравится.

TC: Что, на ваш взгляд, является базовым при воспитании детей?

ГФ: Личный пример и верно выбранная мать, но это не всегда получается. А дети все равно должны быть твоим продолжением. Как мне кажется, все сильно зависит от отца.

Что касается меня, времени на воспитание не хватает. Я всегда думал: «Вот с этим ребенком я точно буду ходить в театр, зоопарк и так далее». Но они так быстро растут, потом появляются внуки. И вот как-то меня пока не хватило на то, чтобы пойти в Политехнический музей, а он уже и закрылся. Сейчас будет новая площадка – может быть, наконец и схожу.

TC: Кто-то из ваших детей и внуков занимается искусством?

ГФ: Мой старший сын, Андрей Франгулян, – скульптор. Он окончил «Строгановку». Его мама – тоже замечательный скульптор. У Андрея своя студия, которая специализируется на интерьере и строительстве домов на очень высоком уровне. Его семья уже живет в Париже, и он вынужден постоянно ездить оттуда сюда.

Старшая внучка в этом году окончила МАРХИ, она очень талантливый архитектор.

TC: Вы приняли участие более чем в ста международных выставках. Расскажите о трех самых запоминающихся.

ГФ: Всегда самое запоминающееся – это первое. Я еще был студентом, когда впервые выставился со скульптурой чертика, в 1967 году. А потом было множество выставок. На самом деле я особенно не стремлюсь участвовать, так как мне это не очень интересно. Но, например, чтобы вступить в Союз художников, куда отбор был очень тщательным и качественным, нужно было иметь не менее трех выставок разного уровня. Таким образом, выставки были необходимостью.

В 1993 году у меня была большая выставка в Академии художеств, которая включала 16 залов с моими скульптурами. Ее посетили множество академиков и президент.

В 2006 году прошла моя персональная выставка в Пушкинском музее. Это музей западноевропейского искусства, и важно отметить, что для меня Ирина Антонова сделала исключение – обычно российских художников там не выставляют.

Сейчас как раз подходит момент, когда нужно организовывать очередную выставку, ведь у меня скопилось более трехсот работ, которые я не показывал. Но сейчас очень сложно найти достойную площадку. Не хочу нарушать традицию делать все первым. Нужно найти пространство, которое меня увлечет, а это непросто. По существу, я сейчас творю наследие, так называемый запасник. А какая судьба будет у этого всего, мне, думаю, не дано узнать.

TC: Какие страны для путешествий вы любите больше всего?

ГФ: Для меня это Италия, из-за истории искусств: 75 % мирового наследия находится именно там. Архитектура, природа, пейзажи, виды, цвета… И первые мои визуальные открытия случились именно в этой стране.

Сейчас можно ездить с самого детства. А я впервые оказался в Италии, когда мне было около 45 лет. Наше поколение все получало из книг. Я 13 лет стоял в очереди в Союзе художников на путевку в Италию. Когда получил эту специализированную автобусную экскурсию для художников, я был абсолютно сражен.

TC: Вы создали первое авторское литейное производство в 38 лет. Как вы решились на это?

ГФ: В 1982 году я поехал в Венгрию на скульптурный симпозиум, где как раз была литейная печь. Я провел там полтора месяца и за это время отлил тридцать шесть скульптур. Меня тогда все это очень поразило, так как в Советском Союзе была монополия государства на цветной металл, из-за чего делать что-то было возможно только на государственных предприятиях. К примеру, ювелиры не могли работать в серебре и золоте, и выдающиеся художники были вынуждены делать свои произведения «из ничего». Таким образом, художественную ценность они имели, а материальную – нет. То же самое касалось и скульптуры: на выставках все работы выставлялись в гипсе, дереве и камне, и только академики имели возможность отлить за год одну работу в бронзе.

После возвращения со страхом я сразу построил себе маленький цех. Года три все окружение ожидало моего ареста. Я же призывал всех начинать отливать скульптуру, был готов объяснить, как. Я был заинтересован, чтобы все начинали это делать, однако все выжидали. А для меня все обошлось.

Тридцать лет прошло с тех пор. Все, что вы видите в студии, отлито здесь. Бродский, Окуджава и большинство других памятников – тоже.

TC: Сколько человек работают вместе с вами?

ГФ: У меня был один помощник, гениальный Толя Гусев, которого я обучил и воспитал. Лучшего литейщика, чем он, я не знаю. К сожалению, последние пять лет он уже не может работать. Некоторых людей очень трудно заменить.

TC: Каковы основные этапы создания скульптуры? Сначала вы ее придумываете, зарисовываете. Что происходит после?

ГФ: Первый счастливый момент – это когда ты придумал на бумаге. Можно считать, что работа уже родилась. А дальше начинается рутинный процесс, который я не люблю. Мне нравится придумывать и нравится конечный результат, когда работа готова. Видимо, поэтому быстрее меня никто не работает. Когда я рисую – уже понимаю, какой будет вещь, поэтому все, что за этим следует, – оно очень целенаправленно. Конную статую в Балтийске, которая на полтора метра больше Медного всадника в Санкт-Петербурге, я сделал за год. Работы включали подготовку проекта, лепку, отливку, построение шестидесятиметрового форта из гранита в виде креста.

Второй счастливый момент – это когда ты поставил работу и можешь развернуться и уйти навсегда.

TC: Вы часто возвращаетесь к своим скульптурам?

ГФ: Нет, очень редко. Вот Окуджава рядом, а я его за десять лет видел всего несколько раз. Я не любуюсь собой и своими работами. Еще есть некоторое чувство страха, что увижу какую-то ошибку, а исправить уже нельзя. На тот день я сделал то, что мог, и надо иметь мужество подписать. Нельзя всю жизнь мечтать сделать шедевр и всю жизнь его делать. Вообще, никто не понимает, когда рождается шедевр, да и не нужно об этом думать. Главное – идти вперед. А все, что было, – оно уже во мне. Не нужно тратить время на то, чтобы ходить и смотреть на это. Бетховен писал музыку, будучи глухим, – ему не нужно было ее слышать, она была внутри него.

TC: Какие человеческие ценности вы считаете фундаментальными?

ГФ: Честь – она в любой ситуации должна быть путеводной звездой. Отсюда следует отсутствие подлости, воровства и другие христианские ценности. Любовь к людям и к жизни – это главный двигатель нашей повседневности.

Читать статью на сайте:

Это давняя идея, с которой выступили «Мемориал», сайт Shalamov.ru и «Новая газета». Но только в прошлом году, когда проект получил поддержку московского Музея истории ГУЛАГа, городские власти пошли навстречу. До этого Москва в отличие от Вологды, Красновишерска, Клина и даже Колымы не помнила о Шаламове.

Мемориальную доску создал известный скульптор Георгий Франгулян — автор памятников Булату Окуджаве и Иосифу Бродскому. Доска не совсем обычная, это скорее скульптурная композиция в виде застенка с портретом Шаламова внутри.

В доме № 8 по Чистому переулку Варлам Шаламов жил сравнительно недолго: с 1934 года, когда женился на дочери известного большевика Игнатия Гудзя Галине, до 13 января 1937 года, когда был арестован, увезен сначала в Бутырскую тюрьму, а затем с приговором по «троцкистской» статье — на Колыму. В эти годы в Москве Шаламов начал писать и публиковать рассказы, причем последний вышел, когда автор уже сидел в тюрьме. В эту квартиру он вернулся после Колымы в 1953 году и встречался с семьей, но тайно, так как не имел права жить ближе 101-го километра к столице. Сотрудник НКВД и верный сталинец Борис Гудзь, брат Галины (скончавшийся в 2006 году в 104-летнем возрасте), написавший, по мнению Шаламова, на него донос, следил за этими визитами писателя и сообщал о них в милицию. Стукачи окружали Варлама Тихоновича до конца его жизни, сейчас часть доносов опубликована.

Этой осенью происходит еще несколько шаламовских событий. В Праге прошла Международная научная конференция, собравшая исследователей и переводчиков из 14 стран. В Литературном доме в Берлине 26 сентября открылась большая выставка под названием «Жить или писать. Рассказчик Варлам Шаламов». На днях из печати вышло семитомное собрание сочинений писателя, в последний, седьмой том которого вошли ранее не публиковавшиеся тексты.
«Шаламов показал, как человек теряет человечность и начинает жить в соответствии с блатной заповедью «умри ты сегодня, а я — завтра»

Почему Шаламов важен сейчас? Он писал не просто о лагерях. Известно, что Солженицын предлагал автору «Колымских рассказов» писать «Архипелаг ГУЛАГ» в соавторстве, но Шаламов категорически отказался. В отличие от Солженицына он считал, что «лагерь — отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех — для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей», а также категорически не хотел участвовать в политических играх с использованием лагерной темы. Шаламов показал, как человек теряет человечность и начинает жить в соответствии с блатной заповедью «умри ты сегодня, а я — завтра». Он задался вопросом: «Как вывести закон распада? Закон сопротивления распаду?» — и сумел ответить на этот вопрос. Именно поэтому он гениальный писатель — и не только и даже не столько в рамках одной лагерной темы. В наши дни, когда блатной мир, его привычки и нормы слились с обыденной жизнью, когда опыт сопротивления насилию и распаду есть далеко не у всех, наследие Шаламова и память о нем необходимы. Необходимы — как опыт борьбы и достоинства.

Читать статью на сайте:

Лиля Пальвелева «Радио Свобода»

29.10.2013 г.

В день памяти жертв политических репрессий, в Москве состоялось открытие мемориальной доски автору «Колымских рассказов» Варламу Шаламову. Это стало возможным благодаря усилиям сотрудников Музея истории ГУЛАГа, Международного общества «Мемориал», редакции сайта Shalamov.ru, «Новой газеты», Союза писателей Москвы и Русского ПЕН-центра.

Мемориальную доску Варламу Шаламову решили установить в Чистом переулке, на доме №8. Автор этой работы скульптор Георгий Франгулян так описывает свое пластическое решение:

– Это, с одной стороны, раскрытая книга, а с другой стороны – застенок, куда вставлено его портретное изображение. Мне было важно, чтобы возникало ощущение зажатости, неуютности, загнанности в угол. В то же время в Шаламове здесь – такая сила ядра, которая была присуща этой личности. Это не обычная доска, которая отмечает просто его место пребывания в такие-то годы, а это такой монумент, я бы сказал.

– Когда вы говорите о монументальности, вы не имеете в виду, что это какой-то сверхбольшой размер?

Это, с одной стороны, раскрытая книга, а с другой стороны – застенок, куда вставлено его портретное изображение

– Нет, монументальность не в размере. Правда, мемориальная доска не такая уж и маленькая, но и не огромная, но монументальность проявляется в замысле и характере пластики. Доска посажена у меня на угол дома, точнее, на стык двух соединенных друг с другом разных домов, ему даже на этой доске будет неуютно. Там есть это состояние, как мне кажется. Для меня это трагический образ человека с удивительной судьбой.

– Какой материал вы использовали?

– Бронзу. Бывает бронза как блестящая шоколадка. А у меня она темная, с зеленой патиной, чуть-чуть замшело-брутальная. Она уже как бы с печатью времени. Это не новодел, а именно история.

Главный редактор сайта Shalamov.ru, доцент Московского городского психолого-педагогического университета (МГППУ) Сергей Соловьев объясняет, почему памятную доску решили установить именно в Чистом переулке:

– В Москве немало адресов, связанных с Шаламовым, но некоторые здания уже не существуют, были снесены. Кроме того, это место знаковое, хотя в этом доме писатель прожил недолго, с 1934 года по 13 января 1937 года, когда он был арестован и увезен сначала в Бутырскую тюрьму, потом на Колыму.

Шаламов пришел в этот дом, в семью старого большевика Игнатия Корнельевича Гудзя, женившись на его дочери Галине. Это произошло после первого, трехлетнего срока заключения. Шаламов первый срок получил в 1929 году, отбыл его в Вишерских лагерях за распространение так называемого «завещания Ленина» – письма Ленина к съезду с категорическим осуждением Сталина. Шаламов принимал участие в антисталинской оппозиции, которую назовут троцкистской, себя же они называли большевиками-ленинцами. При этом он был беспартийный.

Варлам Шаламов

Варлам Шаламов

Шаламов освободился в конце 1931 года, после этого он работал в Москве и с 1934 года жил в этом доме. Здесь у него родилась дочь. Здесь были написаны многие стихи. Живя в этом доме, он начал публиковаться как писатель. До его второго ареста вышел целый ряд его рассказов в московских журналах.

– Но это еще не были «Колымские рассказы»?

– Нет, до них еще было далеко, и он потом довольно резко осуждал эти свои произведения, тем не менее, исследователи усматривают в них начало той шаламовской поэтики, которая потом достигнет своего максимального уровня в «Колымских рассказах».

В этом же доме Шаламов был арестован во второй раз, а после того, как повторно вышел из заключения, он был вынужден встречаться с семьей там тайно. Нам об этом рассказала родственница Шаламова Светлана Злобина. Связано это было с тем, что брат жены Шаламова, Борис Игнатьевич Гудзь был сотрудником НКВД. Он, кстати, скончался сравнительно недавно, в возрасте 104 лет, в 2006 году. И Шаламов считал, что именно этот человек написал на него донос, из-за которого он попал в 1937 году на Колыму. Борис Игнатьевич был верный сталинец, он считал полным безобразием, что «врагов народа» отпускают, и когда Шаламов, не имея права жить в Москве, а только лишь за 101-м километром, приезжал встречаться с семьей, то Борис Игнатьевич звонил в милицию.

– К этому можно по-разному относиться, но никуда не денешься от того факта, что в истории новейшей литературы имя Шаламова стоит в одном ряду с именем Солженицына. Более того, «Архипелаг ГУЛАГ» заслонил, оставил в тени «Колымские рассказы». Почему это случилось?

– Это трагическая история, поскольку Шаламов, безусловно, хотел быть прочитанным в своей стране, хотел, чтобы «Колымские рассказы» вышли за пределы самиздата, но этого не случилось. И если говорить об известности Шаламова за рубежом, то, безусловно, этому помешала популярность Солженицына, а с определенного момента и его целенаправленная деятельность. Когда Шаламов послал письмо в «Литературную газету» с отказом от своих зарубежных публикаций, а это была его сознательная, принципиальная позиция, то еще находившийся в СССР Солженицын заявил, что писатель Варлам Шаламов умер. А Шаламов после этого еще почти 10 лет прожил.

Шаламов действительно был человеком левых взглядов, некоторые их определяют как право-социалистические, здесь точную характеристику дать трудно

Объяснение следует искать в том, что Солженицын и Шаламов расходились по целому ряду вопросов. Солженицын видел в Шаламове, как он писал, «сочувственника революции 1917 года». Шаламов действительно был человеком левых взглядов, некоторые их определяют как право-социалистические, здесь точную характеристику дать трудно. В любом случае он с огромным уважением относился к партии эсеров. Он написал очерк о Федоре Раскольникове, большевике, который выступил в 1938 году против Сталина, с открытым письмом Сталину. У него есть стихотворение, посвященное Че Геваре, написанное уже после Колымы. Солженицына взгляды известны, революцию он считал катастрофой.

Но дело здесь не только в политике. Шаламов считал, что лагерь – это опыт полностью отрицательный, что лагерь растлевает всех. Для Солженицына, и это очень хорошо видно в «Одном дне Ивана Денисовича», лагерь может очищать, и вообще Россия, по его мнению, должна пройти через это вот, выражаясь метафорически, большевистское искушение, для того чтобы возродиться. Для Шаламова такая постановка вопроса кощунственна, он говорил всегда, что лагерь – это отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех, для начальников и заключенных.

Правда, поначалу Шаламов и Солженицын были в довольно тесных дружеских отношениях, Солженицын предлагал Шаламову соавторство в работе над «Архипелагом», Шаламов отказался. Сохранилась переписка, где есть очень одобрительный отзыв Шаламова об «Одном дне Ивана Денисовича», но он при этом замечает, что «хотя бы год посидеть в таком лагере, у вас там по лагерю ходит кот – на Колыме кота бы давно съели » и так далее. В «Одном дне Ивана Денисовича» у Солженицына есть культ труда, крестьянского труда, который был отмечен и советской критикой, и во многом именно этот мотив в «Одном дне» открыл дорогу для публикации этого произведения.

Но вот недавно в архиве я нашел отзыв Олега Волкова, еще одного писателя-лагерника, который написал рекомендательную рецензию, до сих пор не опубликованную, на «Колымские рассказы», когда они лежали в издательстве «Советский писатель», в декабре 1962 года, где он как раз сравнивал «Один день Ивана Денисовича» с «Колымскими рассказами». И при всех достоинствах самого факта публикации «Одного дня Ивана Денисовича» он пишет, что Солженицын говорит не всю правду о лагерях. И прежде всего это касается отношения к труду и отношения к блатным. Это еще один мотив, по которому эти два писателя расходятся.

Ну и просто по человеческому своему поведению – Шаламов категорически не хотел участвовать в политических играх. Он писал впоследствии, что самиздат и тамиздат – это отравленное оружие в борьбе двух разведок, в которой жизнь человека стоит не больше, чем в битве за Берлин. А Солженицын в этой борьбе участвовал и, собственно, был орудием «холодной войны». И в этом тоже принципиальная разница и в их судьбе, и в том, как печаталось наследие Шаламова, и как печатались произведения Солженицына на Западе.

Читать статью на сайте:

Российская газета. 2011. Федеральный выпуск №5485 (109)

Сусанна Альперина

В конце мая — начале июня (точная дата еще не определена) в рамках фестиваля искусств «Черешневый лес» в Москве состоится открытие долгожданного памятника Иосифу Бродскому. А сейчас на Новинском бульваре, напротив американского посольства, где он будет стоять, заканчивается монтаж скульптурной композиции.
Первоначально планировалось открыть памятник именно 24 мая ко дню рождения поэта. Но так сложилось, что в этот день откроется другой памятник работы этого же автора — скульптора Георгия Франгуляна — Дмитрию Лихачеву в библиотеке Иностранной литературы. Обозреватель «РГ» встретилась с Георгием Вартановичем как раз на месте установки памятника Бродскому, когда он завершал работу, и спросила, почему перенесли дату открытия.
Георгий Франгулян: На самом деле не было точной даты. 24-го мая очень много мероприятий, например, День славянской письменности. И если бы еще и открывался памятник Иосифу Бродскому, то это событие было бы размыто. Лучше бы, чтобы у этого памятника была своя дата. Но это не я решаю. Просто высказываю вам свои предположения. На самом деле мне все равно когда откроют — главное, чтобы памятник Бродскому стоял.
РГ: Но вы были готовы 24-го «открыться»?
Франгулян: да. У меня все было готово. И. если бы была дана команда, то мы бы успели все сделать ко дню рождения Бродского.
РГ: Ваше видение памятника…
Франгулян: …трудно объяснить. Все мои слова полностью глубины замысла не раскроют, как ни нескромно это звучит. Любое произведение искусства предполагает индивидуальную реакцию зрителя. У каждого должна быть своя точка зрения и свое видение. Я сюда заложил много вариантов прочтения. Если говорить схематично, композиция состоит из силуэтов — плоские изображения фигур, расставленные в пространстве, становятся объемными в сочетании друг с другом. Мы все мимолетно пролетаем по жизни, и суть в том, что кому-то удается выразить себя и пропечататься, иметь свое изображение, а кому-то — нет. Но каждому дан шанс. Поэтому на площадку можно заходить. Становясь среди этих фигур в данном пространстве, вы сами становитесь памятником времени. И ваша задача сделать для себя выбор — куда вы пойдете, как вы сможете себя проявить в этом сложном мире. Эти люди-силуэты — то окружение, которое не только вокруг Бродского, а вокруг всех нас. Мы не существуем в одиночку. И то, что на этих фигурах нет лиц — не есть оскорбление. Это возможность каждому представить себя среди них.
РГ: Можно в них видеть то безликое окружение, которые Бродского не принимало?
Франгулян: Тут уже даже не важно Бродский или нет. Он прожил непростую жизнь, и его выдающиеся достижения в силу гениальности и мужества этого человека очевидны.
РГ: Вы с ним были знакомы?
Франгулян: Нет. Я люблю его поэзию, тональность, отношение к жизни. Его иронию и одновременно невероятную глубину и мудрость. Мне кажется, что человек такой глубины воспринимает мир, как следовало бы многим.
РГ: Расскажите историю создания памятника Бродскому — все ли было гладко?
Франгулян: В монументальном искусстве, особенно когда все связано с таким непростым городом, как Москва, все гладко не бывает. Всегда сложно, всегда все затягивается. Масса согласований, непониманий… и все это приходится преодолевать. Как правило, существуют материальные трудности. А в данном случае памятник Бродскому — мой личный подарок городу. Все полностью: и постамент, и гранит, и скульптура.
Потенциальные спонсоры были, но они все меня оставили — воспользовались кризисом. А я уже сделал работу, все отлил на свои средства. И сейчас для меня главное, что памятник будет стоять. Через 15 лет после смерти Бродский вернулся на родину.
РГ: Ваши работы — Лихачев, Ельцин, Окуджава и другие — все фигуры значимые…
Франгулян:…я делаю то, что мне интересно.
РГ: Если у вас будет «проходной» заказ на человека другого масштаба?
Франгулян: Пусть мне его дадут. Я что-то такого не помню. Можно даже в недостойной ситуации сделать что-то прекрасное. Это же дело художника — он может найти решение, которое все равно будет соответствовать задачам искусства: вечным, а не сиюминутным.
РГ: Есть ли у вас противники, в частности, среди художников, которые говорят: памятник Бродскому должен был быть другим?
Франгулян: Пусть делают сами то, что считают нужным. У меня своя жизненная программа и я ей следую. Если я буду кому-то угождать или слушать всех, кто критикует — сами представьте что получится. Художник должен быть самим собой. Это самое большое счастье и достояние для искусства, когда художник индивидуален и неподкупен. Самое главное — чувствовать себя звеном в истории искусств и всю жизнь этому следовать.
РГ: Вы на кого-нибудь равняетесь?
Франгулян: На всю историю искусств. Достойных фигур очень много. Огромное количество шедевров, сделанных человеком созидающим.
РГ: Вам хочется потом подходить к своим памятникам — например, к Булату Окуджаве на Арбате?
Франгулян: Нет, я не хожу туда. Смотрю только, проходя мимо. Или если нужно с кем-то встретиться и заранее продумываешь маршрут, могу назначить там встречу.
РГ: Вы сделали для Одессы памятник Исааку Бабелю. И опять же неизвестна дата открытия — одни говорят, что летом этого года, другие — что осенью.
Франгулян: Есть два варианта — июль и сентябрь. Точнее сказать не могу. Сейчас я отливаю эту скульптурную композицию. На самом деле даже денег окончательно пока на этот памятник не собрали. Я даже не могу выкупить работу из литья. Есть производственные затраты, которые пока не оплачены. Я сейчас не говорю о гонорарной части — она минимальна.
РГ: А вы не подарите Бабеля Одессе на свои средства. Как в случае с памятником Бродскому?
Франгулян: Я не могу все время дарить — слишком много памятников уже подарил. Это будет преступление по отношению к моей семье.
РГ: Сколько же памятников вы подарили?
Франгулян: Памятник в Антверпене — Петр Первый — за мой счет. Так и не рассчитались за него — даже за технические расходы. Памятник Хачатуряну в Москве за мой счет. Памятник Пушкину в Брюсселе на треть сделан на мои средства. Окуджава был оплачен. Памятники Ельцину — тоже: оба полностью оплачены.
РГ: Один из памятников Ельцину открывал президент — как могло быть иначе?
Франгулян: Первое надгробье открывали когда президентом был еще Владимир Путин. В Екатеринбурге в этом году памятник Ельцину открывал Дмитрий Медведев. А в первый раз в одном месте собрались три президента: Ельцин, Путин, Медведев — уникальная ситуация. И Патриарх Алексий Второй тогда присутствовал на открытии…
У меня были памятники бесплатные еще в институте. Как начал, так и продолжаю… Но я надеюсь, что памятник Бабелю все же будет оплачен. Когда я был в Одессе, то сказал: памятник Бабелю делается на народные средства, и мне впору отлить Бабеля в бронзе, а перед ним еще отлить шляпу, чтобы туда клали деньги.
Когда делают газоны, в «асфальт закапывают» деньги, все молчат! А люди искусства — они, как оказывается, разоряют. Начинают говорить: на эти деньги можно было бы детский сад построить и так далее. Пусть детские сады строит тот, кто умеет. А художник должен делать то, что обязан. И когда недоплачивают художникам, то всегда страдает произведение искусства. Многие не могут справиться, идут на компромиссы, берут плохие материалы… Кроме тех художников, которые умеют деньги получать. Но это уже другой дар.
РГ: С кем вы в контакте из родных, друзей Бродского? Кто будет на открытии памятника?
Франгулян: Ко мне в мастерскую приезжал из Петербурга поэт Евгений Рейн. Ему памятник нравится, и он хотел бы приехать на открытие. Как только буду знать точную дату, скажу ему.

Читать статью на сайте: