9 марта 2014
Интервьюер: Юлия Душутина
Фото: Алексей Демин
Георгий Франгулян: откровенное интервью о работе и жизни
Скульптор, получивший признание как в России, так и во многих странах Европы, автор памятников Булату Окуджаве, Араму Хачатуряну, Иосифу Бродскому и многих других, рассказал TopCrop.ru о своей жизни, работе, вдохновении и вечных ценностях.
TopCrop.ru: Георгий Вартанович, мы сейчас находимся у вас в мастерской. Вам нравится здесь работать?
Георгий Франгулян: Безусловно, нравится, иначе я бы столько лет здесь не провел. Единственное, с годами мне стало немного тесно, так как работы заполняют все пространство. Как бы я их отсюда ни вывозил, плодятся они довольно качественно. И в этом основная проблема. А так, по местоположению, по духу, по тому, какое здесь пространство, мною, моими же руками созданное, – меня все вполне устраивает. И технические возможности, которые здесь заложены, в принципе, достаточны, чтобы работать в скульптуре в определенном размере. Конечно, монументы требуют более развернутых площадей, но существуют общественные места, которые можно взять внаем, чтобы еще больше не загромождать мастерскую.
В студии скульптора Георгия Вартановича Франгуляна
TC: Действительно, количество работ в вашей мастерской впечатляет. Вы считали, сколько их?
ГФ: Я никогда в жизни ничего не считал. Я даже деньги не могу посчитать нормально. Понимаете? И это не мое занятие. Я считаю, что это нехорошо – считать. Ну вот вам кажется много. А может, это мало? Мне мало. «Мне всегда по-хорошему мало» – знаете, такая песня была? «Мне всегда чего-то не хватает: зимою – лета, осенью – весны». И я в этом состоянии постоянно живу. Мне все время мало. Если я за день чего-то не сделал, я вообще к вечеру опасный человек.
TC: А как обычно начинается ваш день?
ГФ: С большой кружки крепкого кофе. Потом я прихожу в себя, еду в мастерскую и часов до десяти вечера работаю. Это обусловлено не тем, что в Москве пробки и так легче ездить. Даже когда их не было, я работал в таком же режиме. А если какая-то работа требует больших временных затрат, то задерживаюсь дольше. Вечер, кстати, для меня очень комфортен. Днем – затраты энергии и какая-то живая работа, а вечером – уединение и рождение чего-то нового, мысли, мечтания и рисование. Все это вместе и есть мой процесс творчества.
TC: Расскажите, что вы больше всего любите делать в жизни?
ГФ: Больше всего мне нравится, на самом деле, жить. А моя жизнь уже состоит из каких-то следующих компонентов. Без работы я себя не мыслю, ни в семье, ни в общении с друзьями. Так что, очевидно, все-таки на первом месте жизнь сама по себе, на втором – работа, на третьем – близкие, друзья, любовь или нелюбовь – в общем, человеческие чувства. Работа в искусстве – это тоже проявление чувств. И вот это чувственное наполнение и насыщение каждой минуты жизни, собственно, и наполняет энергией и содержанием работы. Потому что это не то что сел, придумал и сделал. Работа – это твои чувства. Если ты в состоянии что-то создавать и хочешь создать произведение искусства, то, если ты его создаешь, оно основано все-таки на чувствах, а не на разуме. Прагматично построенная работа не есть искусство. Но таких, к сожалению, большинство.
TC: Как вы относитесь к современному искусству?
ГФ: Сейчас в современном искусстве есть тенденция создания всяких объектов. На самом деле, это не имеет абсолютно никакого отношения к изобразительному искусству, как бы это ни подавалось. Это искусство камуфляжа, это искусство проявления каких-то фантазийных вещей, это такая эстетика универсама. Повесить, прибить, посадить обезьяну или, наоборот, повесить ее за хвост, а вместо пальмы сделать руку. Понимаете? Это фокусы, которыми замещается подлинный талант, кропотливое фундаментальное образование и работа. И это вполне понятно. Великолепных художников в мире никогда не было много. А это индустрия, она должна существовать и приносить доход. Поэтому развиваются такие виды, не хочу называть это искусством, – жанры изображений, которые могут претендовать на инсталляционные площади, на продажу, на коллекционирование определенными лицами. Есть круг дилеров и кураторов, которые все это поднимают, развивают, пытаются создать коммерческую стоимость продукта. И индустрия так устроена во всем мире, а не только у нас. Вы учтите, что дефицит талантов был всегда. Нельзя воспитать тысячу Рембрандтов, нереально – он все равно будет один. Другое дело, что со временем его произведение будет стоить столько, что оно вберет в себя стоимость всех бездарных работ. Из этого сложится стоимость подлинного произведения искусства. Не подумайте, что я против современного искусства – я сам представляю современное искусство. Никак не удастся быть несовременным в этом мире.
TC: И все-таки есть понятие «современное искусство»…
ГФ: Я до сих пор не согласен с этими понятиями. Эти бирочки, которые развешиваются опять-таки искусствоведами и кураторами, это все архивные дела – вот пусть они сидят и копаются на своих полочках и пытаются навесить ярлычки на кого-то. Это, на самом деле, не имеет отношения к процессу. Можно как-то обозвать направление – поп-арт или что-то еще, дело же не в этом. В любых областях и жанрах могут быть высочайшие произведения. И вот если кто-то этого сможет добиться – это и есть вершина. Это не бывает массовым. А сейчас все заполоняет массовая культура. Мало того, она пытается как бы исключить из жизни то базовое, что должно существовать. В этом большая проблема. Я считаю, что следующие поколения еще будут пожинать плоды. Все не так безобидно. Не хочу показаться ретроградом, просто я профессионально и очень трезво оцениваю ситуацию.
Есть еще понятие «актуальное» – и это как раз то, о чем я говорю. В самом этом понятии заложена мелкота. Сегодня актуально, а завтра уже нет. Вот сегодня вы носите такие сапоги, а завтра вы наденете другие. А потом попытаетесь вернуться, но это уже невозможно, так как они будут восприниматься как винтаж и стилизация. И вот это очень сложная материя. Актуальное – ну пусть будет актуальное. Есть газета, есть высокая журналистика, есть желтая журналистика. Газета живет сегодняшним днем, и в этом ее актуальность. А есть роман. Есть Лев Толстой. Есть то, и есть это. И, наверное, оно должно существовать параллельно. И не надо оскорблять или унижать то или другое. Просто то, что мы называем актуальным, не настолько, на самом деле, актуально. Во-первых, этим заполнен весь мир, неважно, находишься в России или где-то еще. Ну, может, хватит повторять друг друга и бесконечно перепевать? Можно сейчас сесть, надергать из Интернета то, другое, посмотреть, что-то перекрасить, что-то убрать. Ничего не изменится. И вот весь твой креатив. И этому учат многие училища. Выпускников нанимают, а эти ребята ничего не умеют – ни рисовать, ни понимать. Опять-таки, может, кто-то добьется чего-то, найдет какой-то выход, какую-то кнопочку, которая вдруг заиграет. Все может быть. Пусть этим занимаются те, кто сейчас пытается этим заниматься. Я пока не видел каких-то сумасшедших достижений. Пусть поспорят с теми, кто до этого создавал. Но базу мы теряем – вот что самое страшное. Все меньше и меньше мест, где можно обучиться чему-то.
TC: Чем вызвана такая ситуация в образовании?
ГФ: Многими причинами. Бытует такое мнение, что можно преподавать, имея талант педагога, и при этом вовсе не обязательно быть художником. Какие-то вещи можно преподать, какие-то можно объяснить, если их тебе объяснили. Но заразить, пробудить и развить все равно может только художник. Недаром в эпоху Возрождения великие мастера имели подмастерьев. Они терли краски, постепенно приучались – и это была школа. Кто-то из них – один или два – становились профессиональными художниками. А сейчас вузы заполонили средние преподаватели. Они получают звания доцентов, защищают диссертации, становятся профессорами. Ноль в результате – вот все, что мы имеем. Раньше были личности, которые отдавали даже в рамках образовательной программы, которая спущена сверху. Подлинный художник мог себе позволить отступление, свободу мыслей, свободу оценки своих же учеников. Вот этого я сейчас не вижу.
TC: А вы сами преподаете?
ГФ: Я – нет. Не могу тратить на это время. Мне самому на себя не хватает. Зачем я буду преподавать, если за это время могу сделать пять рисунков? Что дороже?
TC: И не хочется передать свой опыт?
ГФ: Может быть, теоретически хотелось бы. А практически – нет. Но на самом деле ко мне приходят люди, приводят академических стипендиатов. Я читаю лекции в формате мастер-классов. Но этого не так много, как могло бы быть. Вот, например, искусствоведов ни разу не приводили. Я разговаривал с искусствоведами, которые закончили искусствоведческий факультет, – они вообще не знают, что такое скульптура. Они знают, что была Греция. А что сейчас происходит, какой была советская скульптура: из чего она сформировалась, каким образом сталинский ампир и те ремесла, которые вокруг, развивались, повлияли на формирование языка пластических искусств разных видов, которые сейчас вдруг стали востребованными? Вот как это все было? Как в хрущевские времена все рухнуло? От излишеств избавились, потеряли кучу ремесленных училищ. Не стало резчиков и еще целого ряда мастеров. Сейчас такие специалисты – дефицит. Все это связано с развитием общества, со строем и системой, и это исторический процесс. Зачем мне в нем участвовать? Я участвую своим творчеством. И если кто-то хочет учиться на моих работах – пусть учится. Мне же Микеланджело не преподавал, но я могу учиться на его работах. И я могу сказать, что он мой педагог. Вот пусть и я для кого-то тоже буду. У меня есть последователи: люди, которые ценят то, что я делаю. И вот таким образом, опосредованно, я готов передавать свой опыт, то есть воспитывать не словами, а своей профессией. И вот еще в чем беда тех людей, которые преподают: они вынуждены формулировать свои соображения и ценности, и сами же попадаются в свои сформулированные постулаты, и тем самым зажимают сами себя. А художник должен быть свободен. К тому же участвовать в программе и быть окруженным какими-то учителями, два или три раза в неделю ходить в институт и убивать там пять часов – это не для меня. Мне это неинтересно. При этом замечательные скульпторы Александр Рукавишников и Михаил Переяславец приглашают меня в качестве председателя государственной экзаменационной комиссии в Московский государственный академический художественный институт им. В. И. Сурикова, и я раз в год принимаю там дипломные работы. О каждой работе я что-то рассказываю и объясняю – и вот в таком формате я готов участвовать в преподавании. Если надо объяснить человеку что-то конкретное, я помогу. У меня нет секретов. Я не боюсь показывать, не боюсь, что у меня кто-то что-то украдет, потому что у меня переизбыток всего, и идей в том числе. Скульптура отличается от других видов искусства тем, что требует больших временных и материальных затрат. Ведь вы же не можете снять кино без денег? Можно снять авторское малобюджетное кино, и это тоже будет произведение. И вот, собственно, это все и делают.
TC: Раньше в сфере скульптуры было задействовано больше профессионалов?
ГФ: Да, их было больше. Школы были более высокого уровня. Другое дело, кто как это потом использовал. Средний уровень профессионального образования был высоким, а сейчас его просто нет. Есть, конечно, исключения, кто-то вырывается вперед. Но это касается станкового искусства, то есть тех, кто выставляется на выставках. Это определенный жанр. Но ведь важно монументальное искусство, а оно требует понимания стилей архитектуры, пространства, формирования среды. И здесь так просто не выскочить и ловко вылепленной скульптуркой ничего не решить. Нужно найти место в пространстве, определить масштаб и так далее – это требует профессиональной подготовки. По существу, сейчас ни один вуз этого не дает.
Но все же есть отдельные личности – буквально два–три человека, с которыми я могу сесть поговорить профессионально о своем деле.
В мастерской Георгия Франгуляна
TC: Вы всегда привлекаете средства для изготовления монументальных работ?
ГФ: Иногда бывают полные обломы. Вы знаете памятник Бродскому в Москве? Это целиком и полностью мой подарок. Да, вроде бы было много спонсоров, но потом все воспользовались кризисом и отказались участвовать. А я уже все сделал под честное слово, и в итоге я подарил. Вот, пожалуйста. Финансовый провал, но я не жалею. Стоит знаковая работа, которая имеет смысл в городе. Она имеет ту неповторимость, которая необходима произведению искусства. Ведь многие памятники ставятся так, что они не видны и не слышны, и это такой распил денег и национальная трагедия – а может, и национальное увлечение. На этом фоне очень сложно соперничать в получении заказов. Придуманная система тендеров обеспечивает то, что заказы продаются.
TC: И все же вы довольно часто выигрываете тендеры. В чем ваш секрет успеха?
ГФ: Все, что я делаю, как мне кажется, имеет какие-то знаковые решения. Возьмите, например, памятник на Арбате – это было событие и новое решение пространства в городе. За это я стал профессором Международной академии архитектуры.
Бродский, Хачатурян – совершенно необычные памятники. Елизавета в Балтийске с гигантским фортом. Все, что я делаю, – это момент какого-то открытия для меня. А раз для меня, то, значит, и еще для кого-то. И именно таким образом для меня это интересно. А для меня интерес – это главное. Мне не должно быть стыдно за то, что я сделал.
В мастерской скульптора Георгия Франгуляна
TC: Какой опыт в мировом искусстве повлиял на ваш стиль работы со скульптурой?
ГФ: Все мировое искусство. Я качественно и влюбленно изучал историю искусств. Вообще я поздно начал заниматься изобразительным искусством: в 10-м классе школы. Со мной вместе поступали ребята, которые закончили средние профессиональные учебные заведения, такие уже снобы и великие художники по сравнению со мной. Для меня обучение было вызовом, видимо, поэтому и пошло.
TC: Что для вас стало переломным моментом? Почему вы решили пойти учиться искусству?
ГФ: Исключительно ненависть к математике. Я учился в самой сложной математической школе (прим. ред. – физико-математическая школа № 2 в Москве). И я ее окончил, но при этом чувствовал дискомфорт и понимал, что это не мое. Вокруг меня были одни математические гении, а я был страдальцем. Но все равно я безумно благодарен этой школе за то, что там были очень достойные педагоги и высокого уровня соученики.
Знаете, в 10-м классе, когда все уже знают, куда и почему идут, а также понимают, какие нужно сдавать экзамены, у меня в голове были только велосипеды и девочки. Уже стыдно было перед самим собой. И вот когда я почувствовал свое призвание, – ринулся туда со всей своей энергией.
TC: Ваша семья одобряла сделанный вами выбор?
ГФ: Да. У меня замечательная семья, которая всячески поддерживала меня, всегда и во всем. Они же меня в математическую школу и толкнули, так что у них выход был какой – спасать положение. Но спасал я сам.
Нет, они совершили подвиг, я не могу этого забыть. У нас в семье был средний достаток, а мне, чтобы подготовиться к поступлению, требовалась модель, так как нужно было рисовать. Конечно, мы собирались ребятами, скидывались, но все равно постоянно требовались деньги . И мои родители продали участок в шесть соток. Все вырученные деньги я разбазарил на моделей – на голых женщин, можно сказать, и мужчин. Я очень много рисовал в течение года.
Но в первый год я не поступил. В «Строгановке» было всего семь мест на весь Советский Союз, из них половина были блатными. Некоторые поступали по десять лет! Тогда я понял, что не имею права ходить ни в театр, ни в кино, а должен серьезно готовиться. Весь следующий год я потратил на подготовку, делал по двадцать рисунков в день и в результате поступил номером один.
TC: И все-таки как вы поняли, что искусство – это ваше призвание на всю жизнь?
ГФ: У меня была тяга. Мне нравилось изучать книги по искусству. Хотя раньше не было множества таких красивых книг, как сейчас, у нас дома кое-что хранилось, так как моя бабушка была музыкантом. Помню, на меня произвела большое впечатление книга Рубенса: полное собрание его произведений в черно-белом цвете, царское издание, подаренное соседкой в Тбилиси.
Еще я коллекционировал художественные открытки: Перова, Серова, Репина. Я мечтал купить открытку с изображением Ивана Грозного, убивающего своего сына, но в Тбилиси этого нигде невозможно было сделать. Тогда я отправил в конверте три рубля в Третьяковскую галерею и через два месяца получил ответ с долгожданной открыткой, после чего долгое время спал с ней.
Еще был случай в московской школе. Владимир Рогов, довольно известный искусствовед, переводчик античной литературы и режиссер, в качестве эксперимента решил поставить на школьной сцене трагедию Софокла «Филоктет». Так как в те времена у меня были густые вьющиеся темные волосы и кривой нос, все решили, что я похож на злодея Одиссея, – и мне предложили сыграть эту роль в трагедии. Мне нужно было подготовить костюм, включая меч и шлем. Также я расписал задник на сцене, где было изображено море, скала и чахлое дерево. Мне очень понравился весь этот процесс. К премьере я решил сделать режиссеру подарок: вылепил из пластилина античную фигурку Филоктета с луком, который стоит на поверженном щите Одиссея с изображением совы. Это был настоящий символизм. Среди публики оказался скульптор Михаил Смирнов, который заметил мой подарок. Он подошел ко мне узнать, лепил ли я когда-то до этого. Узнав, что это был первый раз, он сказал: «Ну так ты скульптор!» Вероятно, именно тогда я понял, что это увлечение на всю жизнь.
TC: Искусство – это ваше главное увлечение на всю жизнь. А есть какие-то еще?
ГФ: Автомобили, естественно. Раньше, когда не было возможности покупать зарубежные, переделывал советские: форсировал двигатели и полностью перебирал. Начинал я с «Москвича-407». Он ездил у меня быстрее «Волги». Конечно, были поездки на юг и в Тбилиси, в багажнике была целая мастерская, потому как доехать без поломок было нельзя. Такая у меня была страсть. Да и сейчас она осталась, только теперь автомобили уже не нуждаются в «рукоприкладстве». Сейчас у меня машины, которые мне нравятся, такие как Porsche Carrera разных моделей, BMW M3 и другие. Я не могу сказать, что гоняюсь, сейчас я в этом плане уже успокоился. Но все равно обладание вот таким породистым конем мне доставляет удовольствие даже в пробке. Это трудно объяснить тем, кто не понимает, что это такое, когда ты держишь руль и считываешь все, что есть в этой машине, даже если просто сидишь и слушаешь музыку.
Конечно, сама жизнь, которая меня окружает, есть мое увлечение. У меня, слава богу, много детей и внуков. И хотя от разных женщин, они все мои и всегда вокруг меня. Я являюсь центром, и мне это очень нравится.
TC: Что, на ваш взгляд, является базовым при воспитании детей?
ГФ: Личный пример и верно выбранная мать, но это не всегда получается. А дети все равно должны быть твоим продолжением. Как мне кажется, все сильно зависит от отца.
Что касается меня, времени на воспитание не хватает. Я всегда думал: «Вот с этим ребенком я точно буду ходить в театр, зоопарк и так далее». Но они так быстро растут, потом появляются внуки. И вот как-то меня пока не хватило на то, чтобы пойти в Политехнический музей, а он уже и закрылся. Сейчас будет новая площадка – может быть, наконец и схожу.
TC: Кто-то из ваших детей и внуков занимается искусством?
ГФ: Мой старший сын, Андрей Франгулян, – скульптор. Он окончил «Строгановку». Его мама – тоже замечательный скульптор. У Андрея своя студия, которая специализируется на интерьере и строительстве домов на очень высоком уровне. Его семья уже живет в Париже, и он вынужден постоянно ездить оттуда сюда.
Старшая внучка в этом году окончила МАРХИ, она очень талантливый архитектор.
TC: Вы приняли участие более чем в ста международных выставках. Расскажите о трех самых запоминающихся.
ГФ: Всегда самое запоминающееся – это первое. Я еще был студентом, когда впервые выставился со скульптурой чертика, в 1967 году. А потом было множество выставок. На самом деле я особенно не стремлюсь участвовать, так как мне это не очень интересно. Но, например, чтобы вступить в Союз художников, куда отбор был очень тщательным и качественным, нужно было иметь не менее трех выставок разного уровня. Таким образом, выставки были необходимостью.
В 1993 году у меня была большая выставка в Академии художеств, которая включала 16 залов с моими скульптурами. Ее посетили множество академиков и президент.
В 2006 году прошла моя персональная выставка в Пушкинском музее. Это музей западноевропейского искусства, и важно отметить, что для меня Ирина Антонова сделала исключение – обычно российских художников там не выставляют.
Сейчас как раз подходит момент, когда нужно организовывать очередную выставку, ведь у меня скопилось более трехсот работ, которые я не показывал. Но сейчас очень сложно найти достойную площадку. Не хочу нарушать традицию делать все первым. Нужно найти пространство, которое меня увлечет, а это непросто. По существу, я сейчас творю наследие, так называемый запасник. А какая судьба будет у этого всего, мне, думаю, не дано узнать.
TC: Какие страны для путешествий вы любите больше всего?
ГФ: Для меня это Италия, из-за истории искусств: 75 % мирового наследия находится именно там. Архитектура, природа, пейзажи, виды, цвета… И первые мои визуальные открытия случились именно в этой стране.
Сейчас можно ездить с самого детства. А я впервые оказался в Италии, когда мне было около 45 лет. Наше поколение все получало из книг. Я 13 лет стоял в очереди в Союзе художников на путевку в Италию. Когда получил эту специализированную автобусную экскурсию для художников, я был абсолютно сражен.
TC: Вы создали первое авторское литейное производство в 38 лет. Как вы решились на это?
ГФ: В 1982 году я поехал в Венгрию на скульптурный симпозиум, где как раз была литейная печь. Я провел там полтора месяца и за это время отлил тридцать шесть скульптур. Меня тогда все это очень поразило, так как в Советском Союзе была монополия государства на цветной металл, из-за чего делать что-то было возможно только на государственных предприятиях. К примеру, ювелиры не могли работать в серебре и золоте, и выдающиеся художники были вынуждены делать свои произведения «из ничего». Таким образом, художественную ценность они имели, а материальную – нет. То же самое касалось и скульптуры: на выставках все работы выставлялись в гипсе, дереве и камне, и только академики имели возможность отлить за год одну работу в бронзе.
После возвращения со страхом я сразу построил себе маленький цех. Года три все окружение ожидало моего ареста. Я же призывал всех начинать отливать скульптуру, был готов объяснить, как. Я был заинтересован, чтобы все начинали это делать, однако все выжидали. А для меня все обошлось.
Тридцать лет прошло с тех пор. Все, что вы видите в студии, отлито здесь. Бродский, Окуджава и большинство других памятников – тоже.
TC: Сколько человек работают вместе с вами?
ГФ: У меня был один помощник, гениальный Толя Гусев, которого я обучил и воспитал. Лучшего литейщика, чем он, я не знаю. К сожалению, последние пять лет он уже не может работать. Некоторых людей очень трудно заменить.
TC: Каковы основные этапы создания скульптуры? Сначала вы ее придумываете, зарисовываете. Что происходит после?
ГФ: Первый счастливый момент – это когда ты придумал на бумаге. Можно считать, что работа уже родилась. А дальше начинается рутинный процесс, который я не люблю. Мне нравится придумывать и нравится конечный результат, когда работа готова. Видимо, поэтому быстрее меня никто не работает. Когда я рисую – уже понимаю, какой будет вещь, поэтому все, что за этим следует, – оно очень целенаправленно. Конную статую в Балтийске, которая на полтора метра больше Медного всадника в Санкт-Петербурге, я сделал за год. Работы включали подготовку проекта, лепку, отливку, построение шестидесятиметрового форта из гранита в виде креста.
Второй счастливый момент – это когда ты поставил работу и можешь развернуться и уйти навсегда.
TC: Вы часто возвращаетесь к своим скульптурам?
ГФ: Нет, очень редко. Вот Окуджава рядом, а я его за десять лет видел всего несколько раз. Я не любуюсь собой и своими работами. Еще есть некоторое чувство страха, что увижу какую-то ошибку, а исправить уже нельзя. На тот день я сделал то, что мог, и надо иметь мужество подписать. Нельзя всю жизнь мечтать сделать шедевр и всю жизнь его делать. Вообще, никто не понимает, когда рождается шедевр, да и не нужно об этом думать. Главное – идти вперед. А все, что было, – оно уже во мне. Не нужно тратить время на то, чтобы ходить и смотреть на это. Бетховен писал музыку, будучи глухим, – ему не нужно было ее слышать, она была внутри него.
TC: Какие человеческие ценности вы считаете фундаментальными?
ГФ: Честь – она в любой ситуации должна быть путеводной звездой. Отсюда следует отсутствие подлости, воровства и другие христианские ценности. Любовь к людям и к жизни – это главный двигатель нашей повседневности.
Ждем Вас!
