admin

Павел Коробов

Сегодня, 1 июня, в Москве на Лялиной площади прошла церемония открытия памятника детскому поэту Самуилу Маршаку. С инициативой установить монумента выступил Российский еврейский конгресс (РЕК), в 2017 году это предложение поддержала Мосгордума, а затем и мэр Москвы Сергей Собянин. В июне 2018 года прошла церемония закладки камня. «Решение установить памятник на Лялиной площади было принято, потому что рядом с этим местом, на улице Земляной Вал (бывшая улица Чкалова), 14/16 в квартире 113 с 1938 по 1964 год жил Самуил Маршак,— пояснил »Ъ» официальный представитель РЕКа Михаил Савин.— Памятник создан на благотворительные пожертвования».

По его словам, внести свой посильный вклад в создание памятника мог любой. Среди меценатов, которые сделали наиболее крупные пожертвования, оказались управляющий партнер инвестиционной компании Ultimate Capital Евгений Зальцман, руководитель нефтегазовой компании Newteck Well Service Дмитрий Кардымон, председатель совета директоров компании «Киевская площадь», член бюро РЕКа Год Нисанов, совладелец ПАО «Совкомбанк» Сергей Хотимский, совладелец компании «Форэс» Сергей Шмотьев, а также Российский фонд мира. Автором четырехметрового монумента является академик Российской академии художеств Георгий Франгулян.

В открытии памятника приняли участие: исполнительный директор РЕКа Анна Бокшицкая, председатель Мосгордумы Алексей Шапошников, руководитель департамента культуры города Москвы Александр Кибовский, глава департамента национальной политики и межрегиональных связей города Москвы Виталий Сучков, председатель правления международного общественного фонда «Российский фонд мира», лидер ЛДПР Леонид Слуцкий, заместитель председателя Госдумы РФ Алексей Гордеев, руководитель компании АО «Медицина» Григорий Ройтберг, поэт и переводчик внук Самуила Маршака Александр Маршак, бывший префект ЦАО Александр Музыкантский, актриса Клара Новикова.

Установка памятника Самуилу Маршаку в Москве не первая акция РЕКа по увековечиванию памяти поэта. В 2015 году РЕК провел маршаковские чтения в московском парке искусств «Музеон». Мероприятие было организовано для сбора средств на памятник поэту в Воронеже, где он родился в 1887 году. В октябре того же года памятник был установлен у дома, где жил литератор. В 2016 году чтения прошли в Иерусалиме. В 2017 году литературный вечер памяти поэта провели на московском Казанском вокзале, приурочив его к торжественному запуску скоростного поезда Москва—Воронеж, который носит имя Самуила Маршака. «Цель популяризации Маршака — познакомить новое поколение читателей в России и мире с Маршаком, актуализировать его творчество,— пояснили »Ъ» в РЕКе.— Маршак — яркий представитель еврейского народа, который стал великим русским поэтом». По словам госпожи Бокшицкой, РЕК намерен передать памятник в дар столице.

Церемония закончилась чтением стихов Самуила Маршака.

Читать статью на сайте:

Скульптору Георгию Франгуляну исполнилось 75 лет. «Огонек» поговорил с мастером о том, как озарение сочетается с процессом труда и как переживаемые миром катаклизмы повлияют на культуру.

Беседовал Андрей Архангельский

Журнал «Огонёк» №22 от 08.06.2020, стр. 36

— Пандемия как-то повлияла, изменила вашу жизнь?

— Почти никак не изменила. Я как работал в мастерской, так и работаю. Я, можно сказать, уже 52 года нахожусь на самоизоляции. Но общая атмосфера, конечно, влияет. Это, знаете, как фон в прямом эфире. В таких случаях обычно просят выключить холодильник, стиральную машину, радио — чтобы не фонило. Но никак не получается убрать этот тревожный фон, разлитый в воздухе. Очень трудно это сделать.

— Мы все сейчас получили некий новый опыт общения — с почти безлюдным городом. У вас не возникает желания, например, посмотреть на свои памятники в социальной «тишине» — без обычного столпотворения?.. Сейчас как раз самое удобное время.

— Нет. Мало того — я сознательно избегаю этой возможности. Если случайно проезжаю мимо, отворачиваюсь по одной причине — боюсь увидеть какую-нибудь ошибку, которую исправить уже невозможно. Это не трусость, нет. Но вдруг заметишь, что что-то не так?.. Зачем? Вы вот, когда напишете что-то, потом можете перечитать, исправить ошибку. А я нет.

— То есть профессия скульптора опасна тем, что потом ничего нельзя исправить? Зато, с другой стороны, то, что сделал, уже навеки. Любая пылинка, любое случайное движение остается навечно.

— Эти сентиментальные размышления давно уже в прошлом. Сейчас для меня это обычная работа. Нельзя трепетать от этого, иначе сойдешь с ума.

Знаете, в молодости, сразу после института, действительно было страшно — завершить работу. Как понять, что вещь закончена, в какой момент ты можешь уйти от работы, когда можешь пустить ее в самостоятельную жизнь?

Это очень сложно. К этому надо привыкать. Многие всю жизнь не могут привыкнуть. Хочется сделать шедевр — а шедевр не получается. Поэтому нужно иметь смелость подписать работу и уйти от нее. Я этот комплекс быстро преодолел. Наверное, в силу своей наглости или самоуверенности. Но я знаю очень многих коллег, которые до сих пор страдают от этого. Памятник действительно может стать вечным напоминанием о твоей ошибке. Поэтому я и не смотрю, чтобы не разочароваться. Впрочем, пока такого не было. Зато, когда Москва пустая, я вижу очень много чужих ошибок (смеется).

— Скульптор работает не с глиной или бронзой, а с пространством, говорили вы. Скульптура должна взаимодействовать с тем местом, в котором находится. Но как это узнать заранее, что она взаимодействует? Это, видимо, всегда интрига, загадка — пока памятник не откроется?..

— Это действительно самое важное — понять, как твоя скульптура будет взаимодействовать с пространством вокруг. Сумеет ли она дать жизнь месту, в которое внедряется. Скульптура — не предмет, не чайник, не бутылка. Создавая скульптуру, ты тем самым лепишь воздух пространства вокруг. Если это происходит, тогда у тебя получилось. Нет — значит памятник будет подобен вещи в прихожей. Как будто кто-то ее там забыл или бросил. Замысел должен соответствовать месту, которое тебе дали. Причем пространство не всегда благоприятно. Если взять, допустим, памятник Окуджаве на Арбате — пространство там изначально было тесное, зажатое. Поставить там обычный памятник на постаменте было бы глупо, это совершенно, так сказать, противоречило бы самому духу Арбата. Поэтому я создал для памятника такой внутренний дворик — вот эти косые проходы, арки. Таким образом я расширил пространство символически, а затем поместил в него фигуру.

— Вы долго приглядываетесь к месту, прежде чем принять решение? Ходите, бродите там…

— Вы знаете, это слишком кинематографичное представление. У меня выбор места очень быстро происходит. Не знаю, может быть, это моя особенность. Если я вижу место, я сразу понимаю, где, что и как должно быть. Дальше уже я на бумаге это для себя изображаю — и вперед.

— Проблема Москвы в том, что тут много чего понапихано, все заставлено, сплошная эклектика. Москва в этом смысле — некомфортное пространство для скульптора?

— Ну, пространство можно найти всегда. Нужно просто принимать Москву такой, какая она есть. Не врать самому себе. На самом деле Москва — нечто пестрое. Это такая, знаете ли, лавка, базар. Москва — это мозаика. И в эту мозаику нужно органично вписаться. Вставить свой кусочек стеклышка — красного, синего или зеленого. Капнуть краской или формой туда, где оно не будет мешать. А, может быть, даже улучшит это место. Для этого нужно попасть в масштаб, чтобы эта капля не выглядела неуместным вызовом. На самом деле Москва позволяет гораздо больше свободы, чем любой другой город, в смысле вживления нового. К сожалению, это мало кто понимает. Происходит наоборот — стандартизация всего, в том числе и скульптуры. В этом смысле иначе, чем удручающей, я не могу назвать ситуацию.

— Пару лет назад в Москве стартовала реновация. Одной из действительно важных ее идей было создание неких культурных островков не только в центре, но и в каждом спальном районе. Все ваши памятники стоят в центре. Но что бы вы сказали, если бы вам предложили облагородить, гуманизировать пространство за пределами Садового кольца?

— Я много раз по этому поводу выступал. Москва — это не только центр. Если бы мне позволили разработать некий собственный «план ГОЭЛРО», я бы за это взялся. Каждый район должен иметь индивидуальное выражение лица. Скульптура могла бы сыграть очень значимую роль в этом процессе расставления акцентов. Но это должно быть заложено еще при проектировании города, это градостроительная задача. Поэтому такая возможность уже упущена. Как район встречает пешехода, водителя? Вот эта конструкция, сваренное из труб или алюминия название района большими буквами, ерунда, понимаете. Это, наоборот, только портит город. Если расставить повсюду разнообразные пластические сооружения — не обязательно изобразительные, но какие-то декоративные композиции, скульптуры,— это могло бы решить проблему. Они, может быть, стали бы лицом этого района, сделали его узнаваемым. Задача не такая уж и сложная — просто нужно привязать районы к каким-то пространственным паузам, узлам. Найти эти узлы! Словом, нужно создавать не только парки, но и пространство между ними. Между домами тоже должна быть жизнь.

— Психологи настаивают, что во время ежедневного маршрута по пути с работы домой человеческий глаз должен «радоваться», «видеть разнообразие».

— Конечно. Все должно быть разное. Допустим, в этом районе будут красные скульптуры, в другом — зеленые, в третьем — золотые, а там — смешанные. Как собор Василия Блаженного. Между прочим, этот собор — подсказка, ключ к стилистической разгадке города. Вот эта намешанность стилей, пестрота, эклектичность — как русская сказка. И от этого нужно отталкиваться как от ключевого принципа.

— Вас можно назвать ребенком оттепели. Как на вас повлияли выставки, которые во множестве тогда открывались — та, что в Манеже, и заграничные, конечно? Я имею в виду выставки мексиканских муралистов, Пикассо и, в частности, итальянского скульптора Джакомо Манцу. Что вы почувствовали в этот момент?

— Знаете, я тогда еще учился в школе и не собирался заниматься изобразительным искусством, но на выставки ходил. Впрочем, мы и в театры ходили, и в кино — развлечений было немного, а интерес сумасшедший. Знаменитая выставка в Манеже, которую потом посетил Хрущев, я тоже ее еще школьником увидел. На меня колоссальное впечатление произвели, например, работы Эрнста Неизвестного. Они были маленькие, но я до сих пор помню, представьте, в какой части Манежа они стояли. Манцу я воспринял тоже… как бы целиком, всей душой и сердцем. Но тут еще нужно учитывать вот какой момент. У нас, кроме тех, кто лепил официальные парадные портреты, бронзой никто вообще не занимался. Никто не отливал из бронзы — это могли делать только государственные предприятия. И вдруг я увидел эту фантастическую живую бронзу, с которой работал Манцу, и я просто заболел этим. Потом, уже много лет спустя, на 80-летие Манцу, я оказался в его мастерской. Мы ходили по его роскошному парку, и на нем была протертая до дыр шляпа, в которой он работал. Мы провели с ним целый день. Мне тогда предложили сделать работу, которую должен был выполнить он. И я на самом деле приехал попросить у него разрешения. И он мне сказал: «Делай, делай. Я уже старый!»

— Скульптура — дело долгое, длительное. При этом вы говорите, что идея работы приходит мгновенно — как озарение. Как эти две вещи сочетаются — длительность работы и мгновенность чувства?

— Да, это очень сложно — удержать, растянуть, запомнить чувство на многие годы. Это как в любви. Любовь возникает как вспышка, длится какое-то время, а потом переходит во что-то другое — дружбу, привычку, долг. И так далее. А когда ты работаешь над скульптурой, тебе нужно сохранять этот накал, поддерживать это озарение на протяжении 2–3 лет. Эту непосредственность чувств сохранить на протяжении всей работы очень трудно. В большой работе бывают ведь и некоторые отступления, паузы. И нужно еще сохранять место для импровизации — без нее тоже нельзя в искусстве. А иначе будет просто мертвая лепнина, что и делается большинством. Там нет вашего чувства, не чувствуется ваша рука. И вот самое сложное — когда ты работаешь над чем-то два года, предположим, тебе нужно не потерять этого «первого чувства». Его нужно все время как бы пополнять. Наполнять. А при этом ты еще параллельно над чем-то другим работаешь, над малыми формами. Кроме того, нужно еще и рисовать — чтобы своим чувствам давать выход.

— Это как у спортсменов — все время тренировать мышцы?

— Я не был спортсменом, но наверное. Я сочувствую спортсменам. И художникам сочувствую. Тем, кто живет с этим ужасным словом «надо». Хочется делать то, что «не надо».

— Но при вашей профессии внутренняя дисциплина тоже необходима. В конце концов, это просто тяжелый физический труд. Вы же заставляете себя? Или нет?

— Я уже привык… Я всю жизнь работал каждый день. С утра и до вечера. И только последние лет пять стал себе позволять выходной день. У меня никогда не было отпусков. В искусстве не бывает перерывов. А профессия тяжелая. Я 37 лет отливал бронзу сам. Можно сказать, треть века в горячем цеху отработал. Я отравился бронзовым литьем. Это жутко вредно — этот металл во мне. Я весь пропитан им. Я — не железный человек, а бронзовый, луженый. Такая вот профессия. Очень тяжелая, никому не советую.

— Все меняется, скульптура тоже. Появятся новые материалы со временем. Скульптуры можно будет менять, переделывать. Переносить в другое место. Это повлияет на вашу профессию?

— Материал изменится, но качество и момент искусства не должен исчезать. Нет плохих материалов. Можно творить из всего, лишь бы был этот процесс созидания. Не важно — картон это или нержавейка, как мой «Белый город» на Лесной улице в Москве.

Я мечтаю только о том, чтобы не иссякала потребность людей, заказчиков, сделать что-то новое, невиданное. А то в последнее время кажется, что все чувства у людей… заасфальтированы.

Это трагедия, тупик. Кто-то же должен разорвать этот круг? Взять на себя смелость создавать новое, несмотря ни на что.

— Искусствовед Ольга Костина пишет в своей работе, что ваши скульптуры «не литературоцентричны». Этим они и завораживают в том числе. Мы привыкли к тому, что у нас все искусства являются производными от слова, от литературы. А ваши герои — они рождены не от словесных образов. Не из описания.

— Ольга — тонкий ценитель, не только скульптуры. Я считаю, что, когда литература подавляет другие искусства, это трагедия. Нужно уважать искусство скульптуры. Это не лепка человеческой фигуры, одетой в тот или иной костюм. Это музыка языка. Когда я делал памятник Пушкину в Брюсселе, вся его пластика была построена на скрипе гусиного пера. Я хотел передать в скульптуре этот скрип. И он как бы и вылеплен гусиным пером. У него и пальцы, если обратите внимание, и ногти — словно неразрезанные гусиные перья. Тут же возникает образ свечи, комнаты в полутьме…

— Некоторые ваши памятники живут активной общественной жизнью. Например, памятник Борису Ельцину в Екатеринбурге регулярно обливают краской — ваши оппоненты, как правило, всем цветам предпочитают красный. Я бы сказал, что подобная активность — комплимент скульптору. Значит, памятники вызывают живую эмоцию у людей.

— Наверное, да. Наверное. Я не очень анализирую то, что сделано. Прошлая работа каким-то образом влияет на следующую. Ты еще не завершил это, а уже хочешь другое. Я в этом смысле ненасытен. И то, что происходит с памятником потом, мне просто не хватает времени анализировать. У меня такой гон — на большой скорости, поэтому все события вокруг пролетают мимо, отлетают от меня. Не знаю, может быть, это и плохо.

— Эта новая ситуация, которая случилась с нами всеми — мир без людей, мир на дистанции, на удалении… Может быть, вообще теперь уйдут понятия массового, массовости? И человек останется совсем одинешенек. Что вы думаете?

— Я не верю в это. Я думаю, все вскоре вернется. Потому что человек обладает счастливой способностью многое забывать. А иначе как бы он жил дальше? На кого-то изоляция, конечно, произведет впечатление. Но не на большинство.

— А на культуру это повлияет?

— Думаю, обязательно. Может быть, больше внимания будут уделять культуре? У меня надежда на это. Самое большое упущение — подмена подлинной культуры поп-культурой. Всеми этими времянками. Это ужасно тяготит. Мне кажется символичным то, что сделал в этот тяжелый период Илон Маск. Который отправил свою ракету — ни на что не похожую — в космос. Думаю, это прорыв в другое измерение. К новой личности. К цельности. К гениальности человеческой единицы. Я воспринимаю это не как достижение одной страны, но всего человечества. И горжусь этим.

— Над чем вы работали во время карантина?

— Я после Нового года сделал 15 работ. Вещи из дерева, из металла. Написал штук 8–10 картин. И, наверное, штук 300 рисунков.

— Они складываются в некую единую тему?

— Это можно назвать «утверждением позитивных надежд». В них есть общее желание не останавливаться — независимо ни от какой сложной ситуации. Нельзя останавливаться в этой жизни. С годами ты понимаешь, что не имеешь права на это. Я хочу сделать как можно больше. У меня много нереализованных идей. А главное — эмоций. У меня юбилей, но я забыл, сколько мне лет. Я не хочу обращать на это внимания, не хочу отмечать. Лишь бы дали возможность еще что-то сделать.

Читать статью на сайте:

Евгений Примаков развернулся над Садовым

Как в Москве открывали памятник этому человеку

Газета «Коммерсантъ» №199 от 30.10.2019,стр. 3

29 октября в сквере через дорогу от здания Министерства иностранных дел был открыт памятник Евгению Примакову. Специальный корреспондент “Ъ” Андрей Колесников считает творение скульптора Георгия Франгуляна по многим, явным и тайным, признакам грандиозным, а тайны, которыми на открытии поделился президент России Владимир Путин,— сокровенными.

Место для памятника Евгению Примакову выбрано без преувеличения фантастическое. Это даже как-то не укладывается в голове. То ли он смотрит на МИД, то ли МИД смотрит на него. Или даже равняется. Вечная пробка при выезде на Садовое кольцо будет вечно обтекать его. Едущие по Садовому кольцу в обе стороны не смогут не заметить его. Памятник огромен, он занял собой весь сквер. Это и не памятник даже, а просто мемориальный комплекс.

И кто-то скажет: надо же, люди, к которым у Владимира Путина было особое отношение, получают в итоге памятники на Садовом кольце. Вот и Михаил Калашников, к примеру. Или Михаил Лермонтов, любимый поэт президента России, как тот сам однажды признавался. На самом деле такой непосредственной связи нет. Комплекс, посвященный Евгению Примакову, причем именно в этом месте,— идея Сергея Лаврова, хотя, если вы спросите его, он ни подтвердит, ни опровергнет. И не расскажет, как боролся именно за этот сквер, как невелики были шансы, потому что сквер уже был передан одной коммерческой организации, у которой была идея, даже можно сказать, навязчивая, построить на этом месте небольшой, но устойчивый бизнес-центр. Но в конце концов был найден общий язык с мэрией, и восторжествовала не то что справедливость, но здравый смысл и воля к победе уж точно.

Кандидатуру скульптора, который и сделал в конце концов памятник, предложил, по данным “Ъ”, спецпредставитель президента по международному культурному сотрудничеству Михаил Швыдкой, тоже последние полтора года занимавшийся этим проектом. Георгий Франгулян, рассказал мне один из гостей церемонии, сначала сделал Евгения Примакова вполоборота повернувшимся к МИДу, а на вопрос, отчего именно так, отвечал, что в процессе обдумывания идеи нельзя было не учитывать тот самый разворот над Атлантикой, на который этот полуоборот и призван намекнуть. Говорят, что против полуоборота высказалась вдова Евгения Примакова Ирина, правда, она, разговаривая со мной, не подтвердила этого. Если даже это миф, уже некоторое время укоренившийся в стенах МИДа, то все равно о многом говорит: этого человека и при жизни сопровождали разнообразные легенды и мифы (и надо было быть сильным человеком, чтобы не пасть под их тяжестью).

При этом некоторый поворот корпуса все-таки явственно просматривается и в том памятнике, который был открыт.

И еще очки. В правой руке Евгений Примаков держит очки, и почему-то они привлекают не меньше внимания, чем весь комплекс. Думаю, ни у одного памятника в городе нет такого отчетливого атрибута (хотя очки некоторые носят, но это совершенно не бросается в глаза, как в случае, например, с Иосифом Бродским работы, между прочим, именно Георгия Франгуляна). И даже можно предвидеть, что именно к очкам (особенно в соцсетях) у многих в городе будет преувеличенное внимание. И они даже могут в конце концов стать одним из признаков этого города.

На церемонии открытия были представлены все ветви власти: исполнительная, законодательная да и судебная (я уж не говорю о четвертой, представителей которой по понятным причинам было, казалось, больше, чем остальных, вместе взятых). В первом ряду стояли родные Евгения Примакова, Сергей Лавров, Сергей Собянин, Алишер Усманов (на средства его фонда «Искусство, наука и спорт» был сделан комплекс), скульптор Георгий Франгулян. Я подошел к скульптору:

— Скажите, что означают эти четыре трехгранные стелы за спиной памятника?

— Это четыре вида деятельности, в которых Евгений Максимович наиболее проявил себя,— пояснил скульптор,— будучи министром иностранных дел, премьер-министром, директором СВР и академиком. Он ведь прежде всего считал себя академиком. Даже на надгробии написано: «Академик…». Вы правы: стелы многогранные. Это говорит о многогранности проявлений Евгения Максимовича в каждой из ипостасей! О его многовекторности! А в основании — шахматная доска! (Видимо, должна вспомниться знаменитая «Великая шахматная доска» Збигнева Бжезинского, то есть поле, в котором Евгений Примаков чувствовал себя как рыба в воде.— А. К.). И тут же — бронзовые квадраты, напоминающие коня, а точнее ход конем: это именно то, что сделал Евгений Максимович, развернувшись над Атлантикой!

Я понимал, что символов тут и в самом деле намного больше, чем могло показаться на первый взгляд. Можно даже сказать, все тут состояло из одних символов.

— Я слышал сейчас, как говорили, что Евгений Максимович так не держал очки,— сказал я.

— Что вы! — воскликнул Георгий Франгулян.— Ирина Борисовна, вдова, сама мне сказала, что лучше так. А то были и другие варианты: в кармане, на нем… Мы обсуждали…

Работа над мемориальным комплексом и правда по всем признакам была длительной и непростой.

— Между прочим,— заметил Георгий Франгулян,— очки действительно о многом говорят. О его интеллигентности, даже интеллектуальности. А не о близорукости, например, или о дальнозоркости.

Да, здесь играли все детали.

Начался дождь, и приехал Владимир Путин.

— Я лично сам часто обращаюсь к нашим с ним встречам, откровенным беседам,— сказал президент.

Потому что больше, как слишком хорошо известно, не с кем говорить.

— Он никогда не стремился кому-то угодить, не боялся сложных задач, решал их профессионально, спокойно и убедительно. Умел проявить волю, а когда требовалось — и найти баланс,— продолжил Владимир Путин.— Безошибочно выделял суть происходящего, внимательно вникал в детали, всесторонне, комплексно анализировал любую трудную проблему, понимал, чувствовал перспективу. И этот «метод Примакова» много раз и в самых разных сферах помогал повысить точность прогноза, заглянуть в будущее, выстроить нестандартную стратегию, выработать оптимальную реакцию.

Дело ведь в том, что Владимир Путин, судя по всему, и в самом деле сформулировал для себя, что такое «метод Примакова», и пользовался им в повседневной, так сказать, жизни президента России. Он рассказывал как будто именно про то, как сам пытается принимать решения.

— Востоковед, арабист,— говорил президент,— Евгений Максимович прекрасно понимал, что мир гораздо сложнее любых шаблонов и привычных стереотипов. Обладая широчайшим стратегическим видением, он активно продвигал идеи многополярности. По большому счету именно Примаков четко сформулировал эти ключевые принципы развития современного мира.

То есть сейчас, на наших глазах российский президент великодушно отказался от собственного авторства идеи многополярного мира, а ведь именно из нее состояла его Мюнхенская речь. Теперь это не его.

Михаил Швыдкой дал слово Ирине Примаковой.

— Вы знаете,— сказала она,— очень трудно представлять родного, близкого человека в бронзе. Но наша семья горда тем, что теперь память о Евгении Максимовиче, о его делах будет вечной.

Голос ее дрожал.

Я потом спросил ее:

— Он таким и был?

Я говорил про памятник и про реального, самого близкого ей человека.

Мне казалось, стоит спросить так и она сразу поймет. Потому что мне казалось, что вот она только взглянула на этот памятник — и сразу ясно: таким он и был или нет. Да, скажет что-то внутри нее, таким ведь и был.

— Не совсем,— сказала она.

Помедлила и решила добавить:

— Это просто невозможно, чтобы памятник был таким же, как человек. Ни практически, ни теоретически невозможно. Даже если черты лица похожи стопроцентно… Нет, никак.

Все-таки она оставила его при себе.

Читать статью на сайте: